Если бы устное послание Месьё Королеве было вверено посреднику менее искусному, нежели принцесса Пфальцская, я еще более тревожился бы об исходе дела. Но принцесса исполнила поручение так умно, что оно не только не повредило нам, но, напротив, сослужило службу; сама судьба благоприятствовала ей в этом, прислав Метейе, о котором я вам рассказал, как раз в ту минуту, когда это было необходимо, чтобы исправить то, что Месьё не властен был испортить; Королева, всегда покорная Кардиналу, и вдвойне покорная ему в тех случаях, когда его наставления удовлетворяли ее гневу, была столь далека от намерения примириться с принцем де Конде, что все сказанное ей принцессой от имени Месьё толкнуло ее именно к тому, чего мы желали; она предоставила Месьё полную свободу действий, вынуждая его, так сказать, публично признать свои колебания; она пыталась оправдать ими свои собственные действия, но так, чтобы успокоить нас относительно будущих своих планов, и изъявила нетерпеливое желание меня увидеть. Королева даже поручила принцессе Пфальцской передать Месьё через мое посредство подробности привезенной Метейе депеши и приказать мне явиться между одиннадцатью часами и полуночью в обычное место. Принцесса Пфальцская, как, впрочем, и я сам, не сомневалась, что Месьё весьма обрадуется моему сообщению, но мы оба глубоко ошиблись; едва я успел ему сказать, что Королева готова принять любые его условия, если только он, со своей стороны, искренне и безусловно присоединится к ней, чтобы дать отпор принцу де Конде, как он пришел в состояние духа, о каком я могу дать вам некоторое понятие, только если вы соблаговолите припомнить случай, когда сами вы оказывались в сходном положении. Не случалось ли вам действовать, исходя из предположений, которые были вам неприятны? Однако, убедившись, что они не оправдались, не испытали ли вы в душе [380]борьбу между радостью оттого, что вы ошиблись и дело обернулось для вас к лучшему, и сожалением о потраченных даром усилиях? Я сам тысячи раз испытывал подобное чувство. Месьё был восхищен, что Королева гораздо далее от намерения примириться с Принцем, нежели он предполагал, но его приводила в отчаяние мысль о тех заверениях, какие он поспешил дать Принцу, считая примирение делом уже почти решенным. Люди, попавшие в такое положение, даже уже заметив свою ошибку, обыкновенно долго упорствуют и уверяют себя, будто не ошиблись, ибо им столь трудно распутать ими же запутанный клубок, что они сами себе возражают, но доводы их, хотя и кажутся им плодом рассуждения, на деле почти всегда продиктованы свойствами их натуры. Месьё был в высшей степени слабодушен и ленив. В ту минуту, когда я сообщил ему о том, как переменились намерения Королевы, я увидел на его лице смесь радости и смущения; не могу описать ее вам, но как сейчас ее вижу, и если бы я даже ничего не знал о шагах, сделанных им навстречу Принцу, я прочел бы в его глазах, что полученные сейчас известия одновременно обрадовали его и огорчили. Речи Месьё не опровергли выражения его лица. Он не мог усомниться в моих словах, но очень желал бы усомниться. Таково обыкновенно первое стремление людей подобного склада, оказавшихся в сходном положении. Оно тотчас сменилось вторым, а им в таких случаях бывает попытка оправдать поспешность, заведшую их теперь в тупик. «Давно пора, — объявил мне вдруг Месьё. — Королева совершает поступки, которые вынуждают тебя...» Он осекся, по-моему, стыдясь признаться в том, что натворил. Он походил по комнате, принялся насвистывать, постоял задумчиво у камина. «Что же, черт возьми, вы теперь скажете Королеве? — спросил он потом. — Она хочет, чтобы я обещал ей не содействовать тем, кто намерен убрать ее министров, а как я могу ей это обещать, после того, что я обещал Принцу?» И тут он понес совершеннейшую околесицу, чтобы оправдаться передо мной в том, что сказал Принцу за сутки перед тем; я понял, что околесицей этой он более всего старается убедить меня, будто и сам убежден, что накануне ничего от меня не утаил. Я сделал вид, будто верю ему, — полагаю и поныне, что он вообразил, будто достиг цели. Заблуждение это побудило его говорить со мной куда более откровенно, нежели он стал бы говорить в том случае, если бы считал, что я обижен, и я выведал у него все подробности того, что он сделал. Вот они в нескольких словах. Поскольку в своих рассуждениях Месьё исходил из того, что принц де Конде примирился или вот-вот примирится со двором, он полагал, будто не рискует ничем, предлагая ему все, ибо может не опасаться, что Принц воспользуется предложениями, враждебными двору, поскольку сам договаривается с ним о мире. Вам с первого взгляда нетрудно увидеть, сколь легковесно такого рода рассуждение. Месьё, человек весьма умный, сам прекрасно это понял, едва увидел, что избавлен от опасности, которая ему это рассуждение подсказала; но поскольку всегда легче обнаружить болезнь, нежели найти против нее лекарство, он долго искал его втуне, ибо пытался найти его среди [381]средств, которые удовлетворили бы и ту и другую сторону. Бывают, однако, обстоятельства, когда такой выход совершенно невозможен, а если и возможен, то пагубен, ибо непременно вызывает недовольство обеих сторон. Невыгоден он и для посредника, ибо всегда выставляет его плутом. Я сделал все, что было в моих силах, чтобы, приведя оба довода, отговорить Месьё от поисков подобного средства — это оказалось не в моей власти; мне приказано было просить Королеву соблаговолить дать согласие, чтобы Месьё произнес в Парламенте речь против трех министров, в случае, если Принц будет настаивать на их удалении, но в то же время мне было разрешено заверить Ее Величество, что при этом условии Месьё позднее выступит против Принца, если тот, не ограничась первым требованием, объявит еще новые. Поскольку я считал во всех отношениях неблагоразумным выводить Королеву из себя поручением подобного рода, я горячо доказывал Месьё, что, имея на руках такие козыри, как у него, он может одним ударом убить двух и даже трех зайцев: снискать благодарность Королевы, оставив ей ее министров, что, в сущности, не столь уж важно; показать, что принц де Конде, не довольствуясь отставкой Мазарини, намерен поколебать самые устои монархии, лишив регентшу даже подобия власти; и в то же время удовлетворить общее мнение, ужесточив, если позволено так выразиться, нападки на Кардинала, — я советовал прибегнуть к этому маневру и даже обещался получить на него согласие Королевы. Принцесса Пфальцская говорила мне, что видела письмо Кардинала к Королеве, в котором он просил ее соглашаться на любые меры, каких могут потребовать у нее против него; во-первых, чем неумеренней будут требования его врагов, тем скорее, приведя к крайности, они, в противность требованиям умеренным, сыграют ему на руку; во-вторых, Кардиналу небезвыгодно, по его выражению, водить за нос мятежников, предоставив им шуметь, ибо даже в самом худшем случае они будут тщетно поднимать все тот же пустой лай. Я не мог согласиться вполне с соображениями Кардинала, но воспользовался ими, убеждая Месьё поступать так, как мне казалось желательным.

«Если Ваше Королевское Высочество, — говорил я ему, — будет содействовать отставке министров, он, без сомнения, окажет этим услугу принцу де Конде, ибо, наверное, принудит тогда Королеву согласиться на все, чего Принц от нее потребует. При этом сам Месьё ничего не выиграет во мнении двора, а только еще сильнее прогневит Королеву, да к тому же оскорбит ее приближенных; не выиграет он и в общем мнении, ибо, как Месьё признал сам, Принц его опередил: первым предложив избавиться от остатков мазаринизма, он стяжал самую громкую славу, а в глазах народа это главное. Потому-то столь опасно внушать Королеве страх, которым может воспользоваться принц де Конде; потому-то, повторяю, это опасно, тем более что доброму имени Месьё будет при этом нанесен урон: все увидят, что он действует по указке Принца, склоняясь к поступкам, которые не только не принесут ему чести, но, напротив, послужат к его посрамлению, ведь люди станут утверждать, что ему первому надлежало [382]вступить на стезю, на которую его увлекли. Какою же выгодой Ваше Королевское Высочество выкупит все эти злосчастные следствия? Должно быть, лишь одною — отдалив от Королевы людей, которых считают преданными Кардиналу. Но такой ли уж это важный выигрыш, когда подумаешь, что разные Фуке, Барте, Браше все равно будут проводить у Королевы полночи, а всякие Эстре, Сувре и Сеннетеры будут оставаться у нее с утра до вечера, и все эти люди станут тем опаснее, что Королева будет еще сильнее озлоблена потерей других?

Беря все это во внимание, Вашему Королевскому Высочеству следует, по моему мнению, в первой же ассамблее палат восхвалить принца де Конде за твердость, с какою тот противится возвращению кардинала Мазарини; поддержать все, что было сказано принцем де Конти от имени брата насчет предосторожностей, какие должно принять, чтобы Кардинал не мог вновь утвердиться; оспорить публично, подкрепив это вескими доводами, необходимость удаления трех министров; доказать, что мера эта оскорбительна для Королевы, которую должно не только почитать, но и благодарить, ведь она не устает повторять: “Кардинал Мазарини удален навсегда", а стало быть, мы не смеем злоупотреблять поминутно ее добротой, ставя ей все новые условия, которым не видно конца. Вашему Королевскому Высочеству следует прибавить, что если бы воззвание обрубать таким образом ветку за веткой исходило из уст человека, не столь безупречного, как принц де Конде, оно могло бы казаться подозрительным, ибо самые корни дерева все еще не выкорчеваны: декларация против Кардинала до сих пор не составлена, известно, что многие ее выражения все еще вызывают споры. Вместо того, чтобы ее поторопить, вместо того, чтобы увенчать или, лучше сказать, утвердить дело, в котором все единомыслят, являются новые требования, которые могут породить сомнения даже у самых искренних противников Кардинала. Только тот совершит святое дело, завалив камнем могилу Мазарини, кто почтет великим грехом бросить хотя бы маленький осколок сего камня в тех, кого Королеве угодно будет отныне призвать к себе на службу. Ежели будет дан хоть малейший повод опасаться, что участь, постигшая преступного министра, может сделаться примером обычным и даже нередким, это послужит лучшим оправданием Кардиналу. Справедливость и доброта Королевы освятили то, что мы совершили с самыми искренними и чистыми намерениями, желая исполнить свой долг перед ней и содействовать благу государства. Нам со своей стороны должно ответить на это поступками, которые докажут, сколь усердно мы хлопочем прежде всего о том, чтобы содеянное нами против первого министра по необходимости и ради спасения монархии ни в чем не посягнуло на истинные права Государя.

На нашей стороне преимущество неоспоримое: публичные заверения, неоднократно повторенные Королевой принцам и Парламенту, что она навсегда отрешила Кардинала от министерства, дают нам право, не нарушая воли Короля, которая должна быть для нас священной, домогаться всевозможных гарантий, потребных для того, чтобы слово это, — а оно [383]должно быть нерушимым также и для Королевы, — было сдержано. Вот об этом-то и следует стараться Вашему Королевскому Высочеству. Но, чтобы исполнить это с достоинством и успехом, Вашему Королевскому Высочеству, на мой взгляд, должно самому не даться в обман и остеречь палаты, что их намерены обмануть, отвлекая вздором от того, чем им и впрямь надлежит заниматься. Дело, воистину не терпящее отлагательства, — это подкрепить убедительными доводами декларацию против Кардинала. Первая декларация была панегириком в его честь; та, которую составляют ныне, ссылается, если верить тому, что нам сообщили, на одни лишь представления Парламента и на согласие Королевы и сообразно с этим может быть со временем истолкована. Ваше Королевское Высочество могли бы завтра же объявить Парламенту, что, так сказать, оснастка этой декларации есть та истинная и надежная предосторожность, над коей следует потрудиться, а оснастка эта станет прочной лишь при условии, если в декларацию будет вписано, что Король изгоняет Мазарини из своего королевства и из своего Совета, ибо всем известно и неопровержимо доказано: это Мазарини помешал заключению мирного договора в Мюнстере 372. Если Месьё разразится завтра в Парламенте такой речью, а я берусь нынче же вечером получить на то согласие Королевы, он окажет Ее Величеству поддержку, но нанесет жестокий удар Мазарини. Он снискает себе в общем мнении честь самостоятельного и решительного нападения на Кардинала, он отнимет ее у принца де Конде, показав, что тот старается преследовать лишь тень его, и все благомыслящие и здравые люди поймут, что Месьё не потерпит, чтобы, прикрываясь именем Мазарини, вседневно наносили урон власти Короля».

Вот какой совет дал я Месьё, вот что я, уходя, написал на листке бумаги, вот что он вручил Мадам, которую приводили в отчаяние обещания, данные Месьё принцу де Конде, вот что Месьё одобрил всей душой и что, однако, не решился сделать, ибо, уверенный, как я уже говорил, что Принц примирится с двором, он посулил ему (полагая, будто в этих обстоятельствах ничем не рискует) вкупе с ним ополчиться против министров. Он признался в этом своей супруге, открыв ей подробности, о каких не рассказал даже мне, и согласия от него я добился только на одно: он даст слово Королеве не пожалеть усилий, чтобы помешать Принцу довести до конца замысел против трех поименованных выше лиц; если же Месьё в этом не преуспеет и принужден будет сам ополчиться против них, он в то же время объявит Принцу, что это в последний раз, и, буде Королева не отступит от своих слов касательно отставки Кардинала, он более никогда не поддержит ее противников. Мадам, которая любила Ле Телье и в силу этого, как и по многим другим причинам, была крайне раздосадована, что Месьё не захотел поступить решительнее, вырвала у него обещание назавтра сказаться больным, ибо она надеялась таким образом отсрочить ассамблею, а самой выиграть время, чтобы добиться от Месьё более положительного ответа. Едва заручившись его согласием, она дала знать о нем Королеве, сообщив ей в то же время, что я творю чудеса, [384]чтобы услужить Ее Величеству. Свидетельство Мадам, принятое весьма благосклонно, ибо оно пришлось на ту пору, когда Королева была весьма довольна герцогиней Орлеанской, а это случалось далеко не часто, значительно облегчило мое посольство. Вечером я отправился к Королеве, которая встретила меня с выражением чрезвычайно приветливым; оно не омрачилось даже тогда, когда я объявил ей, что навряд ли удастся помешать Месьё поддержать принца де Конде в его действиях против министров, да и сам я должен буду выступить против них, если вопрос будет обсуждаться в Парламенте, — из этого я заключил, что Королева мною довольна. Вам, должно быть, уже так наскучили бесконечные пересказы давних бесед, что я не стану подробно излагать этот разговор, оказавшийся довольно долгим, и упомяну лишь о решении, к какому мы пришли в конце: я употреблю все силы для того, чтобы Месьё сдержал данное мною Королеве от его имени обещание сделать все возможное, дабы Принц положил гнев на милость в отношении трех упомянутых лиц; в случае если Месьё потерпит неудачу и сам вынужден будет по этой причине нападать на них, да и мне по тем же соображениям придется присоединить к нему свой голос, я скажу Месьё, что, вздумай принц де Конде в будущем объявить еще новые требования, я их более не поддержу, хотя бы сам Месьё и поддался уговорам Принца. Я долго противился этому последнему условию: правду сказать, оно слишком меня обязывало и к тому же, на мой взгляд, было в высшей степени неприличным, ибо смешивало и, так сказать, уравнивало мои обязательства с обязательствами членов королевской семьи. Пришлось, однако, уступить; мне не составило труда убедить Месьё принять его; он был счастлив, что ему нет надобности порывать с принцем де Конде и сама Королева на то согласна, и потому готов был на все, могущее облегчить этот договор. Я расскажу вам, что из этого проистекло, но сначала позволю себе обратить ваше внимание на два обстоятельства, касающиеся последней беседы моей с Королевой.

Говоря с ней о Ле Телье, Сервьене и Лионне, мне случилось назвать их тремя министрами. «Скажите лучше — два, — с раздражением заметила она. — Разве предатель Лионн достоин имени министра? Это жалкий секретаришка господина Кардинала. Впрочем, поскольку он уже дважды предал своего господина, он в один прекрасный день может сделаться государственным секретарем». Замечание любопытное, беря во внимание дальнейшую судьбу Лионна 373.

Во-вторых, когда я пообещал Королеве, что не стану мириться с принцем де Конде, даже если Месьё с ним примирится, и прибавил, что завтра же сам объявлю об этом Месьё, она не просто сказала, а едва ли не воскликнула: «То-то удивится Ле Телье!» Она тотчас же осеклась, и, несмотря на все мои старания выведать, что она имела в виду, я ничего не добился. Возвращаюсь к Месьё.

Я увидел его на другое утро у Мадам; он был очень доволен результатом моих переговоров. Он уверил меня, что никак не может на меня досадовать из-за обещания, какое я дал Королеве от моего собственного [385]имени, ибо он и сам твердо решил отныне ни в чем, не считая теперешнего случая, не оказывать поддержки Принцу, если только Королева сдержит слово насчет изгнания Мазарини. Мадам присовокупила к этому все, что могло укрепить его в принятом решении. Она даже сделала еще одну попытку уговорить его нынче же испытать, нельзя ли хоть отчасти переубедить принца де Конде. Месьё отказался под разными пустыми предлогами. Он объявил, что будет куда более надежно, если он подождет до конца дня, чтобы узнать, не пришлет ли ему что-нибудь сообщить сам Принц. Тот и в самом деле прислал к Месьё в полдень своего приближенного, но для того лишь, чтобы справиться о здоровье Месьё или, скорее, чтобы узнать, будет ли он завтра в Парламенте. Месьё, который делал вид, будто выпил слабительное, не преминул, однако, вечером отправиться к Королеве, которой клятвенно подтвердил то, что я посулил ей по его приказанию. Он заверил ее, что ни одной душе не проговорится о ее обещании и на этот раз уступить принцу де Конде, если Месьё не сумеет переубедить его в отношении министров. «Я делаю это единственно из уважения к вам, — прибавила Королева, — если вы даете мне слово, что будете на моей стороне, каковы бы ни были новые требования принца де Конде, которым не видно конца». Потом она стала умолять Месьё исполнить слово, данное им ей через меня, и не пожалеть усилий, чтобы заставить Принца отказаться от своих настояний. Он уверил Королеву, что еще в полдень послал с этой целью в Сен-Мор маршала д'Этампа, что было правдой. (Сначала, как я уже говорил, он отказал в этом Мадам, но потом одумался.) Он даже дождался в Пале-Рояле маршала д'Этампа, привезшего ответ Принца, который отклонял просьбу Месьё и решительно объявлял, что никогда не отступится от своих настояний. Месьё возвратился в Люксем6ургский дворец в большом смущении, так, по крайней мере, мне показалось. Весь вечер он был задумчив и удалился к себе гораздо раньше обычного.

На другой день, во вторник 11 июля, палаты собрались на ассамблею; принц де Конти явился во Дворец Правосудия с большой свитой. Месьё объявил собравшимся, что употребил все силы, склоняя к примирению Королеву и принца де Конде, но не сумел уговорить ни одну из сторон и просит палаты поддержать его старания. Едва Месьё кончил свою речь, как слово взял принц де Конти, чтобы сообщить, что у дверей Большой палаты ждет посланец его брата. Ввели посланца. Он вручил ассамблее письмо Принца, которое в существе своем было простым повторением его прежнего послания.