– Постой, нянька! Дифтерит... Это ужасно... Да кто же при ней остался?

– Лушку оставили, но она нейдет... Ревет, боится, говорит: ишь какие, сами наутек, а меня на смертыньку! И то: им что до девки? Унести бы свои ноги. А она говорит: я вольная, не покупная, не пойду, и кончено!

– Как же это будет, Боже мой?
– вскрикнула Евлалия.

– Доктор обещался завтра с утра сиделку прислать.

– А сейчас? Если что понадобится?.. О, заячьи души!
– гневно сказала Евлалия.

Все в ней дрожало. Все ее давнишнее, гнетущее, вдруг сразу уступило место новому, властному чувству - жалости к брошенному, может быть умирающему ребенку. Она крепко стиснула руки, потом быстро и решительно, как в воду бросаются, подошла к двери, ведущей в парадные комнаты, и - повернула ключ в замке.

Антипьевна обмерла и смотрела на нее, еще не соображая хорошенько, в чем дело.

Ключ, заржавевший от долгого неупотребления, несколько времени не поддавался лихорадочной руке Евлалии, и это маленькое сопротивление как будто еще более разожгло ее решимость. Он наконец повернулся со звоном, точно ключ темницы, и двери распахнулись перед Евлалией. На минуту она пошатнулась на пороге - так взволновал ее вид этой комнаты, где она не была семь лет, а все осталось по-старому. Но потом она встряхнула головой и уверенно пошла в комнату Литы.

Нянька кинулась за ней, не зная, благословлять ли ей Бога или приходить в отчаяние. Страх за жизнь своей ненаглядной взял верх, и она крикнула:

– Барышня, голубушка, что вы делаете? Да ведь прилипчиво! Сохрани Бог, заболеете!

– Ну полно, няня! Что мне в жизни?
– ответила нетерпеливо Евлалия, и в эту минуту, сама того не зная, она сказала неправду: в нее уже проникло то, ради чего стоит жить и что дает желание жить, - любовь и жалость к другому человеческому существу.

Она вошла в неприютную, холодную, несмотря на жаркий день, комнату - на большой постели лежала Лита, горевшая в жару, разметавшая и сбросившая с себя одеяло. Она что-то бормотала в бреду и смотрела блестящими глазами на цветочки на обоях. Очевидно, она считала их:

– Красненький, синенький... пять, шесть, восемь, тринадцать... сбилась, опять сбилась... восемь, девять, десять...

Но, увидев тетку, она вдруг улыбнулась - не удивилась и не испугалась нисколько, как будто приход ее в эту комнату был самым простым и естественным явлением. Протянув к тетке худые, горячие руки, громко и ясно сказала:

– Милая, милая тетя Евлалия!..

Потом слабо сжала ее руки и затихла, улыбаясь и глядя на нее.

Та села рядом с ней и тоже пристально долго смотрела на больную. Ее заливала волна горячего сострадания к девочке, сердце ее билось.

"Как у нее здесь неприветливо!" - подумала она. И новые мысли забродили в голове: что-то словно упрекало Евлалию за то, что рядом с ней, среди тупых, не любящих никого женщин, томилось вот это юное создание, - томилось, как она, почти в такой же темнице, но не в добровольной, а тягостной для нуждающейся в ласке и свете детской души...

Образ милой сестры вставал перед нею, и в чертах смуглого личика она узнавала Мелитину, узнавала и себя - обе они вышли в мать.

Мелитины уже не было в живых, когда случилось несчастье, подкосившее жизнь Евлалии. Но будь Мелитина жива, она не оставила бы сестру, Евлалия понимала это. Неужели же теперь она даст погибнуть ее ребенку? Ответ был ясен: ни за что.

"Я должна быть теперь при ней... Потом я всегда могу вернуться к прежней жизни", - успокаивала себя Евлалия.

– Здесь сыро и нехорошо...
– сказала она стоявшей у порога няньке.
– Отнесем ее ко мне. Или, может быть, ты боишься?!. Так ступай, я и одна справлюсь.

– Ну что вы, матушка, коли вам жизни своей не жалко, так неужто ж мне, старой, себя беречь?
– покорно ответила нянька.

– Поди же, приготовь у меня постель. Вынь чистое все...

Евлалия распоряжалась, как будто она никогда ничего иного не делала. Она послала няньку, а сама, оставив забывшуюся полусном девочку, вышла во двор и направилась в кухню.

Прислуга перепугалась, как при виде покойника, явившегося из гроба, и повскакала с мест. Евлалия спокойно и властно спросила:

– Кто ездил за доктором?

– Я-с...
– вытянулся Слюзин, с которого от страха мгновенно даже хмель слетел.

– Куда?

– Тут недалеко... военный доктор...

– Ступайте и попросите его немедленно опять.

Ей надо было знать, что делать с ребенком.

Агния уехала, не оставив никаких распоряжений никому, кроме Лушки, а та с перепугу убежала из дома к куме, заявив, что не вернется, "хоть бы ее волоком волокли".

Доктор приехал через час и немало удивился, найдя больную в другой обстановке, а рядом с ней - вместо трех исчезнувших бесследно старух - красивую, очень бледную девушку в черном платье, которая отрекомендовалась ему теткой больной.

– Я... не знала, что племянница заболела. Меня... не было...
– смущаясь, объяснила она ему.
– Но теперь я останусь при ней... скажите мне все, что надо делать.

– Но... вы знаете, что болезнь очень заразительна?
– осведомился доктор,

– Я не боюсь!
– спокойно ответила Евлалия.