Под колесами застучали рельсы на переходных стрелках. Вот и вокзал позади, кругом какие-то кирпичные здания с ярко освещенными окнами, наверное, железнодорожные мастерские. Потом пути вдруг раздвинулись, здания разбежались в разные стороны. За окном сразу стало по-ночному просторно и темно. Только где-то вдали золотой россыпью бесчисленных огоньков светилась убегающая вдаль Москва.

А поезд, набирая скорость, мчался вперед, навстречу весенней ночи, навстречу укрытым влажной теплой пеленой полям и лесам.

Я вышел в тамбур. Там было темновато. Свеча в настенном фонаре почти догорела. Зато яснее различалось то, что виднелось за окном. А главное — верхняя половина окна была приоткрыта, и в тамбур врывалась свежая, прохладная волна ночного воздуха.

Я пристроился у окна и стал глядеть в приоткрытую створку. Лицо так приятно обдувал встречный ветерок! Он приносил с собой запахи сыроватой земли и молодой, только-только распускающейся зелени.

Поезд пробегал через березовый лес. Вершины молодых березок уже оделись первой листвой. Они отчетливо рисовались на фоне догоревшей зари, будто просвечивали сквозь прозрачную зеленоватую воду.

К ритмичному стуку колес примешивался совсем другой, негромкий звук — шелест молодой листвы.

Вдруг до моего слуха донеслись еще какие-то мелодичные звуки. Они все усиливались, нарастали, заглушая собой и мерный стук колес, и шорох леса. И вот вместе с ночной прохладой, с острым запахом цветущей черемухи в окно ворвались звенящие раскаты соловьиной песни.

В это время поезд, вырвавшись на секунду из леса, перебежал через узкий мостик. Внизу, как черное отполированное стекло, блеснула речка, почти совсем спрятавшаяся в призрачно-белых кустах черемухи. Именно оттуда, из этой остро пахнущей сыростью и цветами темноты, и доносилась до меня славящая весну соловьиная песня. Донеслась и тут же смолкла. И снова слышится только ритмичное постукиванье колес да вкрадчивый шепот ночного леса.

А потом за окном широко развернулись просторы ночных полей и лугов с одинокими, едва мигающими вдали огоньками деревень, с редкими полустанками, затерявшимися в привольном степном краю, и над всем этим простором прозрачно-зеленоватый отблеск померкнущей весенней зари.

…И снова лес, шорох листвы, острый запах березовой горечи, и снова откуда-то издали, будто набегающая, звенящая волна, раскаты соловьиной песни в промелькнувших за окном приречных кустах черемухи.

Свеча в фонаре догорела и погасла. Но от этого сразу как бы посветлела весенняя ночь за окном. Я уже различал очертания отдельных деревьев и, вглядываясь в серебристую даль, представлял себе ночевки у костра в лугах на берегу речки.

— Ты что тут стоишь? Смотри не простудись, — неожиданно услышал я за спиной голос мамы. — Идем, пора спать… Я уже давно постель постелила.

Очень не хотелось идти в душное купе и ложиться спать, но ничего не поделаешь — пришлось покинуть свой наблюдательный пункт и забраться на вторую полку.

Я был уверен, что в эту ночь совсем не смогу заснуть. «Ну что же, полежу, пока мама не заснет, — решил я, — а потом потихоньку удеру опять в тамбур».

Чтобы мама не догадалась о моих намерениях, я лежал совсем тихо и даже глаза закрыл…

А когда снова открыл их, весь вагон был наполнен ярким утренним светом. Возле меня стояла мама и, улыбаясь, говорила:

— Вставай, пора. Уже к Черни подъезжаем.

— Подъезжаем, ура! — воскликнул я и в один миг соскочил с верхней полки.

За окном вагона неслись, убегая вдаль, освещенные солнцем поля, перелески, промелькнула какая-то деревушка, потом будка-переезд. Замелькали отцепленные товарные вагоны на запасном пути. Поезд убавил ход. Вот мимо окна уже не спеша проплыла выкрашенная в рыжий цвет водокачка, а за ней — такое знакомое деревянное здание с небольшой белой вывеской над самой крышей. На вывеске крупными печатными буквами: «Станция Чернь».

Вот мы и дома. Быстро выгрузили из вагона вещи — мешкать некогда: поезд у нас на станции стоит всего три минуты.

Подбежал единственный носильщик, он же сторож пакгауза, дядя Федор.

— Здравствуйте, Надежда Николаевна! — приветствовал он маму. — Из Москвы приехали? Ну вот и хорошо.

Он забрал наши вещи и понес на станционный дворик. Только чучела птиц я понес сам. Ну-ка, еще уронит и сломает…

— Что-то больничной лошадки не видать, — сказал он, оглядывая весь двор.

— Да я и не просила выслать, — ответила мама, — и так доедем, наверное, кто-нибудь из города есть.

— Как не быть! Вон пролетка ямщика Нагаева. К поезду выехал, пассажиров ждет.

Дядя Федор уложил нашу поклажу в пролетку. Знакомый ямщик поздравил нас с приездом, вскочил ан козлы и шевельнул вожжами.

— Эй, милые, трогай веселей!

Застоявшаяся пара лошадок взяла с места крупной рысью. Зазвенели бубенчики, застучали колеса, и пролетка покатила по ровной шоссейной дороге.