— Тьфу ты, пакость какая! Будто в бане, и не стыдится, бесстыжая!

Михалыч хотел тут же рассказать ей кое-что о правах и свободе искусства, но Дарья его и слушать не стала.

— Уж лучше молчал бы! — сурово отрезала она и гневно отвернулась в другую сторону.

Там ее взор встретился со стыдливо потупленным взором Афродиты, выходящей из морской пены.

— И тут такая же бесстыжая! — воскликнула Дарья.

Михалыч безнадежно махнул рукой:

— У вас, сударыня, прямо средневековый взгляд на искусство. Вам бы в инквизицию. Взять бы все эти картины — да на костер.

— Вот это верно, в костер бы их! — обрадовалась Дарья. — Самое милое дело! Так бы и заполыхали!

Михалыч больше пререкаться не стал. Мы вошли в зрительный зал и заняли места. Всё было новое, нарядное, необычное. Даже занавес совсем другой. Прежде был какой-то красноватый, с цветами понизу. Он частенько, доползши до середины, дальше никак не хотел подниматься. Тогда на сцену, к радости всех мальчишек, вылезал столяр Кондаков с лестницей-стремянкой, лез по ней вверх, что-то подправлял, и после этого занавес уже без всяких задержек взвивался.

Теперь занавес был новый, раздвижной, темно-синего цвета. А внизу вместо цветов — силуэт птицы, ну совсем как в Художественном театре. Только птица была, пожалуй, другая. Я решил, что это ворона, а Михалыч настаивал, что грач. Так мы и не договорились.

Очень быстро весь зал наполнился людьми. Все уселись. Многие же, кому не хватило мест, стояли вдоль стен.

И вот, совсем как в Художественном театре, свет стал понемногу меркнуть, меркнуть и, наконец, погас. И тогда раздвинулся занавес.

Шепот восторга, как шелест ветра, пробежал по залу. Вместо старой, привычной комнаты с розовыми обоями мы увидели угол дома, освещенный луной, тумбу, на которой были наклеены какие-то афиши, и тут же небольшой уличный фонарь. В нем была настоящая лампочка, и он по-настоящему светил.

— Вот это да! — не выдержав, произнес кто-то из публики.

Но на него все разом зашикали, и он умолк.

К афишной тумбе подошел какой-то человек с поднятым воротником. Он опасливо огляделся по сторонам и как бы невзначай глянул на публику.

— Ванька Благовещенский! — обрадовался кто-то, узнав артиста.

Снова зал зашипел, как тысячи змей, готовых расправиться с нарушителем тишины.

Вскоре на сцену вышел и другой человек, тоже с поднятым воротником. Это был Сергей Благовещенский. Иван и Сергей изображали революционных рабочих. Они договаривались насчет забастовки и революционного восстания. Сцена была очень короткая.

Следующая изображала низенькую каморку, где жил тот, кого представлял Ваня. В каморке происходило подпольное собрание, на которое проник провокатор. Провокатора играл Петя Кононов. Очень здорово играл! С тех пор за ним сразу же закрепилось право на роли злодеев и подлецов. А в жизни это был самый безобидный и миролюбивый парень.

Второе действие оказалось просто потрясающее. Когда раздвинулся занавес, все в зале ахнули, потом не выдержали, послышались громкие, восторженные рукоплескания и крики: «Молодец, Сережа!»

Действительно, перед нами было чудо. Даже трудно поверить, что это декорация. Скорее, можно было подумать, что раздвинулась задняя стена здания, и мы увидели из Замоскворечья Кремль с его набережной, стенами и соборами. Яркий солнечный свет озарял это зрелище. Было, очевидно, еще раннее утро, так как от реки поднимались беловатые струйки тумана и вся панорама была как бы задернута легкой прозрачной дымкой.

Не зря, значит, потрудились девушки, когда вязали огромную, во всю сцену, сетку из голубоватых шелковых ниток. Настоящий получился туман, лучше и не придумаешь.

А на переднем плане сцены громоздились опрокинутые ящики, какие-то мешки, тюки. Это были баррикады, за которыми засели рабочие-революционеры. Они бесстрашно сражались с неприятелем, превосходящим их и численностью и вооружением.

Все было очень здорово, совсем по-настоящему. Особенно, когда началась на сцене пальба, в зрительном зале поднялся такой переполох, будто со сцены палили прямо в публику. Пугались, конечно, девушки, и вовсе не потому, что им действительно было страшно, а чтобы кавалеры их успокаивали.

По-настоящему перепугалась, пожалуй, одна только тетка Дарья.

Как грянул на сцене первый залп, как ухватились кто за голову, кто за грудь и попадали первые раненые, тут тетка Дарья вскочила со стула и на весь зал завопила:

— Ой батюшки, да что ж это деется!

Напрасно мама пыталась ее успокоить, втолковать, что это понарошку, а в действительности никто никого не убил. Тетка Дарья и слушать не хотела.

— Да где ж милиция-то?! — шумела она. — Что же милиция такие дела допускает, опять друг другу пальцы поотобьют. — Дарья вспомнила о бунте приказчиков и решила, что здесь творится что-то подобное.