В последнее время меня больше всего тянуло стать учителем, преподавать в школе литературу.

Я уже мечтал, как я кончу университет, вернусь обратно в Чернь и буду преподавать литературу в той самой школе, где я теперь учусь. Владимир Михайлович к тому времени будет уже совсем старенький. Он придет ко мне на урок, сядет в уголок, может, на ту самую парту, где сижу теперь я, и будет затаив дыхание слушать. А я начну рассказывать про Гоголя, как он сжигал свою поэму, буду рассказывать точь-в-точь как Владимир Михайлович, нет, даже еще более ярко, более образно. Может, даже, кто-нибудь из учеников вдруг не выдержит и зашепчет: «Мне страшно». А я скажу: «Так и должно быть. Гоголю в эти минуты было еще в тысячу раз страшнее».

А потом зазвенит звонок, ученики, как в тумане, выйдут из класса. И тут ко мне подойдет старенький Владимир Михайлович, обнимет меня и скажет: «Я не ошибся в вас. Я передаю в надежные руки самое дорогое — сердца нашей молодежи. Будите в них высокие, благородные чувства, учите любить нашу родину, наш народ и нашу великую русскую литературу».

Итак, решено. Я пойду на литературный факультет, буду педагогом-словесником и на всю жизнь останусь работать в школе в моей дорогой Черни.

Помню, как-то раз я поделился своими планами на будущее с мамой. Мама выслушала меня совсем без восторга и даже с явным огорчением.

— Ты хочешь стать учителем, да еще всю жизнь работать в Черни?

— Разве это плохо?

— Всю жизнь влачить полуголодное существование, что же тут хорошего? — в свою очередь, спросила мама.

Вот насчет материальной стороны выбираемой мною профессии, об этом я, признаться, не думал.

— Ты любишь и на охоту поехать, и собак иметь, — продолжала мама. — А на те гроши, какие получает у нас учитель, дай бог себя только с грехом пополам одеть и накормить. Уж и на лето никуда не поедешь. Все время только и думай о том, откуда взять деньги на жизнь. А взять-то их ему неоткуда.

— Зачем же тогда на учителя учатся? — спросил я.

— Мало ли зачем… — ответила мама. — У одних нет способности к математике, физике, вообще к точным наукам. А другие… — мама грустно взглянула на меня, — а другие, ну потому же, почему и ты, — по неопытности. Слушать советы старших не хотят, а некоторым даже и некому посоветовать. Вот и идут в учителя. Потом всю жизнь мучаются.

— А куда же идти, чтобы не мучиться?

— Да в любое инженерное училище, — сразу, без колебаний ответила мама. — Инженерное дело — это верный кусок хлеба. А заработал его — можешь дальше чем хочешь заниматься. Когда ты кончишь школу, — продолжала мама, — тебе будет всего восемнадцать лет. Еще четыре года в высшем училище, и ты уже инженер, ты на своих ногах. А дальше делай что хочешь. Желаешь на литературный факультет — иди, желаешь в театральную школу — поступай, но у тебя в руках нечто вполне определенное, верный кусок хлеба при любых обстоятельствах.

«Может, мама и права, — думал я после таких разговоров. — Но какой ужас после школы еще целых четыре года учиться нелюбимому делу, да еще такому делу, которым в жизни заниматься не собираешься. Учиться только для того, чтобы потом иметь бумажку в кармане — диплом, иметь кусок хлеба на всякий случай, на случай, если любимое дело в дальнейшем не заладится или, еще хуже, окажется на поверку совсем не таким любимым.

Я начал приглядываться к Владимиру Михайловичу. Может, мама отчасти и права. Он ведь далеко не всегда с таким жаром говорит на уроках, чаще, наоборот, бывает усталый, раздраженный. А как-то я встретил его на улице; он тащил санки, а на них мешок картошки.

Я попросил разрешения помочь. Потащили вместе. Снег был глубокий, тащить санки трудно. Оба запыхались, особенно Владимир Михайлович. Среди дороги он вдруг остановился и, тяжело дыша, сказал:

— Давайте немножко отдохнем. Сердце болит. — Потом помолчал и вдруг добавил: — Разве думал когда-нибудь, что придется вот так. — Он указал на мешок картошки. — Был молод, как вы, мечтал о профессуре, о лекциях, о научной работе… И вот — финал. Ну, потащили дальше, — закончил он, берясь за обмерзшую лямку.

Я так и не понял, к чему относились эти последние слова — «потащили дальше»: к мешку картошки или ко всей его жизни? Вернее всего, и к тому и к другому.

Помню и другой случай. Это было уже в марте месяце. День был совсем весенний. Солнышко пригревало, и снег с южной стороны весь будто истыкан острыми пиками. Это лучи солнца его так разукрасили.

Мы с Владимиром Михайловичем шли из школы каждый к себе домой и разговаривали о каких-то пустяках.

— Ну, Юра, а что вы думаете делать, когда школу кончите? — неожиданно спросил меня Владимир Михайлович. — Куда дальше учиться пойдете?

Я обрадовался, что могу рассказать ему о своих планах и спросить насчет них его мнение.

Владимир Михайлович внимательно меня выслушал.

— Выть учителем? Что ж, дело хорошее, полезное дело, — проговорил он. Помолчал немного, подумал и добавил: — Только нелегкое это дело, ох нелегкое!

— Владимир Михайлович, а вы как бы посоветовали? — робко спросил я.

— Как бы я посоветовал? Трудно, Юра, за другого человека такой вопрос решать. Быть учителем — это все-таки жертва, жертва ради призвания, ради любви к делу, к людям. Не каждый на это согласится, не каждый потом не раскается.