Сережа подскочил и сел.

— Стой! Про что ты говоришь?

— Да про гончих, про Мишиных гончих.

Сережа так и прыснул от смеха. Он упал на траву и, хохоча, только повторял:

— Ой умру, ой умру!

Я немного обиделся:

— Что ж тут смешного?

— Да я тебя не про собак, а про сердечные дела спрашиваю. Есть у тебя сердечные дела? Амур, амур, понимаешь? Я ему про любовь, а он, а он… — И Сережа снова расхохотался. — Эх, ты! — сквозь смех проговорил Сережа. — Как был Пупочка-мумочка, так и остался.

Я собрался обидеться, но тут же передумал. Лучше свести все на шутку.

— Вот так амур, настоящий каламбур! — сострил я.

— А это ловко сказано! — похвалил Сережа. — «Амур — каламбур» — нужно запомнить, в разговоре с девчатами может здорово пригодиться.

Так своей случайной остротой я как будто сразу отделался от противного детского прозвища Пупочка-мумочка.

Сережа начал рассказывать мне, что этим летом, когда он со своей мамой жил на даче, он влюбился в одну гимназистку.

— Прехорошенькая, — мечтательно говорил Сережа. — Я так в нее влюбился, что и про рыбалку забыл. Как вечер, мы с ней в городском саду встретимся и куда-нибудь гулять идем, в лес или на речку. Она там на цветочки разные глядит, а я на нее. Один раз загляделся да как бултыхнусь прямо в канаву, а там грязь, вода. Весь, как шут, вымазался. Она хохочет: «Ну и хорош! Что ж, вы не видите, куда ступаете?» — «Не вижу», — говорю. «Куда ж вы глядели?» — «Куда? На вас!» Она как покраснеет и цветком в меня бросила: «У, противный». А я ее чмок прямо в губы. «Вот вам за «противного» в наказание».

— И не рассердилась? — с волнением спросил я.

— Ничуть! Только рассмеялась. Потом мы с ней каждый день встречались. И на «ты» перешли. Первое время как-то чудно было друг другу «ты» говорить.

Как же ты теперь от нее уехал? — спросил я. — Ведь она, наверное, тебя очень любит, тоскует без тебя?

— Нет, не тоскует, — перебил Сережа. — Поссорились.

— Как — поссорились?

— Да так, очень просто, — раздраженно ответил Сережа. — Там… с одним офицером познакомилась… Только-только училище кончил. А все-таки что ни говори — погоны, шинель, шпоры! — Сережа сердито замолчал, потом прибавил: — Хотел было его на дуэль вызвать, да раздумал.

— И хорошо, что раздумал, — одобрил я. — Во-первых, дуэли теперь уже не в моде, а во-вторых, он бы тебя сразу застрелил из пистолета или шпагой заколол. Ведь он все-таки военный.

— Ну это еще бабушка надвое — кто кого, — тряхнул головой Сережа. — Я им другую месть придумал, пострашнее дуэли.

— Какую месть? — невольно содрогнувшись, спросил я. — Неужели ты их… — Я ткнул пальцем себя в грудь.

— Ну вот еще, стану я с ними мараться!

Я вздохнул с облегчением, а Сережа продолжал:

— Подговорил я ребят. Выследили мы, на какой лавочке они каждый вечер амурничают. Взяли мы столярного клея и погуще лавку вымазали. А сами в кустах засели — караулим. До темноты сидели, потом, слышим, шаги. Вот они когда, голубки, явились. Уселись, о том о сем беседуют, а мы притаились, ждем, чтобы покрепче прилипли. Вдруг слышим — она как вскрикнет: «Ой, что это? Лавочка-то окрашена!» И он тоже: «Ой, ой!» Да никак не встанут. Клей-то Сенька варил, мой дружок, он уж спец по этой части, в столярной мастерской работает. На совесть сварил. Прилипли оба, как мухи к листу. Тут мы и запели на разные голоса:

Еле вырвались голубки — и бежать без оглядки. Потом уж она мне письмо прислала. Пишет: «Такой коварной мести я от вас никак не ждала».

— А ты что ей ответил?

— А я ответил, что хотел помочь скрепить их сердца, — с каким-то горьким злорадством рассмеялся Сережа. И вдруг совсем уже другим, грустным тоном добавил: — А потом я уехал, к вам уехал и порвал все навек. Хочешь, ее карточку покажу? — неожиданно спросил он.

— Конечно, хочу. Она у тебя с собой?

— Она всегда со мной, — ответил Сережа, доставая из кармана вложенную в картонную обложку маленькую карточку, и передал мне: — Вот, гляди!

Я раскрыл обложку. На меня глянула курносенькая девочка лет шестнадцати в гимназической форме, с толстой косой, перекинутой через плечо.

— Ничего, хорошенькая… — одобрил я.

— Не хорошенькая, а чудесная! — перебил меня Сережа. — Такой второй не было и нет в целом свете.