– Забодали полбинцы фашистов! Молодцы!

– И вам спасибо, «маленькие», – услышали мы спокойный голос лидера Пе-2.

«Мессершмитты» сделали было попытку преследовать столь необычных «истребителей», но, потеряв двух сбитых – одного от атаки Амелина, – отстали.

Оценку истребителям при совместном полете с бомбардировщиками обычно давали экипажи сопровождаемых самолетов, и, надо сказать, мы не были перед полбинцами в долгу. Подтверждением тому – многие сохранившиеся шифротелеграммы с отзывами командира 1-го бомбардировочного авиакорпуса генерала Полбина.

В тот день мы снова поднялись в небо группой, которую возглавлял я. Только задача стояла иная – прикрытие войск, штурмующих Белгород. Со мной шли ведомый Мудрецов и пары – Тернюка и Карпова, а сзади и выше – неизменно четверка Амелина. Сорок минут висела десятка наших «лавочкиных» над передовой – и ни одного самолета противника!

Жаль было напрасно потраченного времени, сожженного горючего. Не было врага, не было схватки, не было тех привычных перегрузок, от которых временами темнеет в глазах и приборная доска застилается пепельно-черной пеленой.

Летчикам, даже не воевавшим, знакомо это ощущение неудовлетворенности, вроде бы ты и не виноват, но что-то не сделано… или сделано не до конца…

Чувствую, как тело расслабляется, от однообразного, убаюкивающего гула мотора начинает клонить в сон. Решительно тряхнув головой, оглядываюсь на Мудрецова, будто он мог увидеть меня за таким недостойным для воздушного бойца занятием, как поклевывание носом в приборную доску.

После очередного разворота привычно бросаю взгляд на самолеты своей группы: метрах в пятистах над нами идет четверка «Яковлевых». И вдруг неожиданный треск по левому борту «ястребка» – я ощущаю сильный удар по ногам, перед глазами разрушающийся борт машины, а из-под приборной доски языки пламени!..

Самолет, перевернувшись через крыло, устремляется к земле. Пытаюсь вывести его из пикирования: беру ручку на себя – никакого эффекта, работаю педалями – бесполезно. А в кабине уже полно дыма, и я начинаю задыхаться. Запахло паленым: пламя нестерпимо жжет лицо, открытую часть рук между перчатками и рукавами комбинезона. Я уже не могу определить, в каком положении самолет падает к земле и сколько до нее осталось – тысяча, триста метров?..

Попытка покинуть машину не удалась – чудовищной силой прижало к сиденью. Но я все-таки пытаюсь отделиться от враждебного мне теперь «ястребка»: поджимаю ноги к сиденью, руками упираюсь в борта кабины и, собрав все силы, что были и что пришли ко мне в эти роковые секунды, резко выпрямляюсь – набегающий поток воздуха мгновенно вырывает меня из кабины, которая уже целиком объята пламенем…

Проходят мгновения, и я чувствую, что нахожусь в свободном, стремительном падении. Надо открывать парашют, но какая высота?..

Не имею понятия. И тогда хватаюсь за вытяжное кольцо, дергаю его и жду… со страхом жду, что мгновением раньше, чем раскроется парашют, ударюсь о землю… Но вот за спиной явственно слышу шуршание вытягиваемых из ранца строп, затем – хлопок, меня тряхнуло, и я повисаю на раскрывшемся парашюте. Разодрав веки пальцами, скрюченными в сгоревшей коже перчаток, вижу, что высота еще порядочная. Левая сторона комбинезона горит, с земли тянутся цветные нити трассирующих пуль. Этого еще не хватало! В самолете не сгорел, так сейчас добьют. Захватив несколько строп, скольжением увеличиваю скорость снижения. Машины товарищей по нисходящей спирали кружат надо мной, словно ласточки после дождя. А я не могу помахать им рукой – мол, жив, не волнуйтесь.

Земля стремительно приближается. Отпустив стропы, приземляюсь на ноги, но они, как ватные, подгибаются, и я падаю. Резкая боль пронзает от ног до головы!

Освободившись от парашюта, вгорячах я вскакиваю, чтобы показать снизившейся паре «лавочкиных» из моей эскадрильи: мол, идите на восток, домой, но снова падаю от нестерпимой боли.

С пистолетом в руке ползу к обгоревшим кустам, за которыми глубокий овраг. Вижу, как оттуда, пригнувшись, бегут ко мне человек пять или шесть в маскхалатах. Кто они, эти люди, – свои, чужие?.. Магазины автоматов у бегущих – рожковые. Подпускаю метров на пятнадцать и кричу, вернее, пытаюсь кричать – в горле пересохло, губы вспухли:

– Стой! Стрелять буду!

Люди останавливаются, удивленно глядя на меня. Детина огромного роста, сказав «мы русские», валкой походкой продолжает приближаться ко мне.

– Не подходи, – угрожающе поднимаю я пистолет. – Почему автоматы немецкие?

– Трофейные, – спокойно отвечает он.

У одного замечаю автомат с круглым диском и тогда устало опускаю руку:

– Помогите. Я ранен…

– Это другой разговор, – раздраженно заключает все тот же детина. – А ты кто, немец? Если сбрешешь, вмиг продырявлю. – И направляет на меня ствол своего автомата. – Мы видели твой самолет – он упал рядом. Почему на его хвосте кресты?

Недоуменно посмотрев в его сторону, говорю уже миролюбиво:

– Ноги у меня побиты. Помогите добраться до вашего командира или туда, где есть связь, там разберутся, кто я такой.

Зашуршали кусты, маскхалаты обступили меня. Детина, наклонившись ко мне, посмотрел на мои сапоги:

– Э-э, браток, да ты уже продырявлен.

В это время подошла девушка с двумя пожилыми бойцами, и он обратился к ней:

– Сестричка, здесь дело по твоей части. Помоги соколу.

Девушка раскрыла санитарную сумку. Детина осторожно начал стягивать у меня сапог с левой ноги и, заметив на моем лице гримасу, буркнул: