Хозяйка вмешалась, услышав слово «зеленка».

– Доктор, – ласково проговорила она, – через недельку ваш парень станет красивее, чем был. Пусть он побудет у меня.

Друзья ушли, и легкая грусть легла на сердце. «С чего бы это вдруг? – думал я. – Возможно, оттого, что Мария заговорила о будущем?..»

На другой день гул летящих самолетов позвал меня на улицу. Через щелки набухших век смотрю, как «лавочкины» друг за другом отваливают от строя, четко и деловито заходят на посадку. Все-таки красиво ребята летают: ничего лишнего, можно сказать, сдержанно работают, даже изящно. И снова защемило сердце – так хочется быть среди боевых друзей!..

Вслед за истребителями над летным полем появились транспортные самолеты. С них сбрасывали на грузовых парашютах мягкие тары, бочки с маслом и горючим для танков. Вырвавшись вперед, танкисты сидели на голодном пайке из-за распутицы и бездорожья.

Удивительно быстро заживало у меня лицо: через неделю следы ожогов сошли, кожа стала розовой и нежной, как у младенца.

Имя доброй молдаванки, моей целительницы, к сожалению, забыто. Но теплота ее приветливого лица, смуглость и застенчивость крестьянки до сих пор живы в моей памяти. Я нередко вспоминаю о ней с огромной сыновней благодарностью.

Мой «лавочкин» опять в строю. Окраска левого борта имела вид затейливого камуфляжа, на фоне которого четко выделялась черная цифра с красной окантовкой – «96». Командир полка спросил на всякий случай:

– Может, есть желание сменить самолет?

– Да вы что? Никогда! Раненого друга не бросают, – без малейшей рисовки и позы я отказался от такого предложения. – Мы оба в отметинах и рубцах. Будем и дальше воевать вместе.

– Рад слышать такие слова, – сказал Ольховский.

8 апреля я уже шел с группой на своем «лавочкине» с бортовым номером «96» в небо Румынии. Долго мы ждали этого дня! И он настал – день боевых действий за просторами нашей земли. Весна сорок четвертого памятна во всех подробностях. Было все: и трудные победы в ожесточенных боях, и минуты неудач, и горечь поражений.

Однажды мы вылетели с Мудрецовым на разведку войск и аэродромов противника в район Яссы – Роман – Кишинев. За линией фронта обнаружили движение войск, большое скопление техники. Обстреляли одну из колонн, затем направились к Кишиневскому аэродрому. Противник, видимо, принял наши истребители за свои: молчат зенитки, на летном поле выложены посадочные знаки, пестро раскрашенные, как шлагбаум. Немцы даже пригласили нас произвести посадку – дали две сигнальные ракеты.

Окинув взглядом летное поле, определив расположение стоянок, тип и количество самолетов, я заметил взлетающий тяжелый бомбардировщик «Дорнье-215» с двухкилевым хвостовым оперением. С машинами такого типа нам редко приходилось встречаться в воздухе, и, пока фашисты внизу не разобрались, что за гости к ним пожаловали, я предупредил Мудрецова о своем дерзком намерении:

– Рубанем на взлете! Пока за родных принимают…

Резко бросив машину на крыло, вижу, что ведомый, чуть оттянувшись, идет за мной в атаку. Открываю огонь. Громадный транспортный тихоход прошит очередью от хвоста до кабины пилота, но почему-то продолжает взлет как ни в чем не бывало: он уже метрах в десяти от земли. Делаю горку, а сам с раздражением думаю: «Что за черт? Снаряды насквозь прошили эту махину, ей же – хоть бы что!» Быстро перехожу на противоположную сторону. Снова бросив свой самолет в пике, остервенело открываю огонь. Но тут отказывает одна из пушек – удар получается слабее, чем надо бы. Однако немецкий бомбардировщик пошел на снижение. Наконец зенитчики разобрались, что за пришельцы над аэродромом, – заработали «эрликоны». Снаряды разрываются все ближе и ближе к нашим машинам. Мы снижаемся до бреющего полета и уходим на восток.

Что же с «дорнье»? Оглянувшись назад, мне удалось увидеть, что фашистская громадина плюхнулась на землю в облаке дыма. Заметил я и выруливающую четверку «сто девятых». Может, она должна была сопровождать бомбардировщик? Вряд ли. Скорее всего, фашисты решили проучить нас, и мы стремительно уходим.

Впечатлением от одержанной победы я поделился тогда с инженером полка. Вот, мол, какого большого и редкого зверя подловили. Думаю, это «дранье». Но инженер был сдержан и рассудителен: «Гигант, говоришь? Так «дорнье», по размерам, такой же, как и Хе-111, если не меньше. Нет, парень, скорее это была другая машина».

Уже после войны в руки мне попались книги с изображениями и характеристиками самолетов, в том числе и немецких. Несколько раз довелось мне видеть хронику, запечатлевшую полеты самолетов того времени. Сомнение, посеянное в душе инженером полка, проросло и окрепло. Сегодня мне думается, что сбитый мной тогда бомбардировщик был не «дорнье», а «Ю-290» – четырехмоторный, хорошо вооруженный, транспортный, а иногда дальний разведывательный самолет.

Однажды я не выдержал и, мучимый сомнениями, даже позвонил Мудрецову, с кем были мы в том вылете. Валентин вроде и соглашался с моими доводами, но больше говорил: «Не помню». Да и неудивительно, ведь прошло почти полвека.

Вообще, говоря о типах сбитых самолетов, замечу, что тогда мы считали вражеских истребителей своим основным противником. Уж больно задиристый, «грозный» был у них вид.

Удивлялись, когда от командования или из политотдела слышали призывы – усилить борьбу с бомбардировочной авиацией противника. Только позднее, вспоминая проведенные бои, я понял, что бомбардировщик, в особенности двухмоторный, в большинстве случаев, объект гораздо более сложный для «сбития», чем истребитель. С каждой такой машины враг мог направить в твою сторону 3, а то и 4 ствола пушек или крупнокалиберных пулеметов. А ведь истребителю, для эффективной атаки, надо хотя бы 2–3 секунды в момент открытия огня быть на «боевом курсе», не маневрировать, находясь на минимальном, в 100–200 метров, расстоянии от бомбардировщика.

На КП доложил командиру полка о результатах полета на разведку. Ольховский ничего не ответил, лицо его было печальным.

– Не вернулся Иван Колесников… – проговорил только подавленным голосом.

– Как? Где это произошло? – опешил я.

К потерям не привыкнешь на войне. Каждая из них словно отрывает частицу души. Всякие потери нес полк, всегда они тяжело переживались, но эта – погиб второй брат! – горше, казалось, не бывает.

А произошло все так. Прикрывая наши войска, Иван неудержимо набросился на врага. «Лавочкины» завязали воздушный бой с «мессерами». Уже самолет противника горит, падает, а летчик, продолжая преследование, все еще ведет огонь. Высота критически малая. Товарищи по радио кричат Колесникову: «Выводи! Выводи! С землей столкнешься!» Но Иван не вывел. Оба самолета упали в расположении вражеских войск, в семи километрах юго-западнее Тыргу-Фрумос. Жизнь Ивана оборвалась. Не стало в полку добрых парней, братьев Колесниковых. Осталась добрая и незабвенная память о них.

Приближался праздник Первое мая. Хорошая традиция – отмечать такие даты трудовыми достижениями – оставалась и во время войны. Нанести фашистам чувствительный удар – главная забота личного состава полка в эти дни, и мы тщательно готовимся к каждому боевому вылету.

Наша шестерка пошла на прикрытие войск, переправляющихся через реку Прут. Задача не из легких: не дать фашистам сорвать форсирование этой водной преграды. А еще и погода сложная: многоярусная облачность до восьми баллов, с нижней кромкой 100–150 метров, ограниченная видимость. Противник, по всей вероятности, не ожидал, что в таких метеоусловиях в районе цели могут быть наши истребители, и надеялся на удачный удар по советским войскам на переправах. Но он просчитался.

Боевой порядок нашей группы в целях обеспечения свободы действий был построен из пар, идущих одна за другой на увеличенных дистанциях, – многоярусно, вроде знаменитой покрышкинской этажерки. И вот в районе цели на высоте 350 метров мы увидели врага. Три тройки «юнкерсов» без истребителей сопровождения, пытаясь снизиться в промежутки между облачностью, подкрадывались к переправам. Бой начался атаками «лавочкиных». Он был необычным и, по сути, слепым. В облачности ни мы, ни противник не видели, сколько дерущихся на каждой стороне.

Встреча с первой тройкой противника произошла на попутно-пересекающихся курсах. Немцы шли над средним слоем облачности и заметили нас на дистанции примерно пятьсот метров. Резко потеряв высоту, они попытались скрыться в облаках. Мы с Мудрецовым – за ними. Слой облачности был настолько тонким, что наша пара и противник моментально проскочили его, и «юнкерсы» снова потянулись вверх. Преодолевая огонь стрелков, я сближаюсь с одним из них метров на пятьдесят и бью по левому мотору и носовой части фюзеляжа. Не успев скрыться в облаках, фашистский бомбардировщик сваливается на левое крыло и резко идет вниз…

Чуть не столкнувшись с падающей машиной, проскакиваю мимо. Мудрецов, как всегда, следует за мной. Оставшаяся пара Ю-88 теряется из виду. Пара Тернюка сзади, а вот пары Карпова нет. Где она?

Справа появляется еще тройка «юнкерсов». Атаковать с ходу ее нельзя – мой ведомый как раз идет под ними. Мгновенно оценив обстановку, передаю напарнику:

– Фрицы впереди… Бей левофлангового!

Мудрецов словно ждал этой команды: устремившись вверх, он сближается с противником. Очередь – и из облачности вываливается горящий бомбардировщик. «Осиротевшая» пара «юнкерсов» со снижением проходит под нами. Тернюк бросается вдогонку, но немцы успевают скрыться в среднем ярусе облаков.

– Молодец, Валя! – не могу удержаться, чтобы не похвалить возвратившегося ко мне Мудрецова.

Снижаемся. Под облаками вижу пару Карпова. Она преследует «юнкерсов», ведя бой на высоте 150–350 метров. Мы берем курс на Яссы. Здесь нижний край облаков приподнялся до 600 метров. Хорошо видно, как вдаль уходит разгромленная группа из шести бомбардировщиков. От преследования пришлось отказаться – слишком плотный заградительный огонь зениток. Фашистов вряд ли догоним, а своих ребят можем недосчитаться. Да и горючее на исходе – пора возвращаться на точку. За три недели перед первомайскими праздниками я выполнил 27 боевых вылетов, провел 13 воздушных боев, в которых уничтожил 7 фашистских самолетов. А 1 Мая полк срочно перебазируется на аэродром Табэра, за рекой Прут. Итак, мы на земле румынской! И уже не просто летаем в небе этой страны. Мы пришли сюда с освободительной миссией: избавить народ Румынии от фашизма, дать ему возможность плодотворно трудиться на своей земле.

Земля как земля. Хаты, сады – много садов… И вода в реке такая же, как на Западной Украине и в Молдавии. Только люди – с непонятной нам речью, беспросветной бедностью, затравленные страхом, – вызывали чувство сострадания, пронзительной душевной жалости. Целый народ в такой нищете!

Население городка – женщины, детвора и древние старики. Мужчин молодого и среднего возраста почти нет. В первые дни нашего пребывания в Табэре жители на улице не показывались. Они сидели в своих жалких лачугах и ожидали чего-то страшного. Люди были настолько забиты и запуганы, что никому из них, видимо, и в голову не приходила мысль: что может быть хуже, отвратительнее их старой жизни, поруганной и обездоленной?

Бывало, идем по улице, а из-за плетня садика смотрят на нас настороженные пугливые глаза. Как только поравняемся с двором, лица исчезают, слышим хлопанье дверей – румыны, как суслики в норы, скрываются в хатах.

– Подумать только, – качал головой Мудрецов, – как запугали народ.

Тернюк продолжает мысль товарища:

– Да, Валентин. Правители-бояре сначала запугали народ, а потом принялись вить из него веревки.

– Что ни говори, а внушение – великая сила… – как бы размышляет вслух Карпов.

Летчикам полка пришлось расквартироваться у местных жителей так же, как и у себя дома, на Родине: поплотнее да покучнее – для удобства боевой жизни. Наша эскадрилья поселилась в домике рядом с летным полем. Хозяева – женщина с двумя девочками школьного возраста. В семье безысходная бедность, питалась она в основном блюдами из кукурузы и картофеля. Вместо хлеба – мамалыга. Хозяйка относилась к нам с искренней симпатией, трогательной простотой. Да и ее соседи уважительно раскланивались, едва завидев кого-либо из наших пилотов. Как аукнется, так и откликнется, говорят в народе…

Однажды мне случилось вернуться в хату в неурочное время, и я застал хозяйку на чердачной лестнице. Она торопливо закрывала дверцу лаза на чердак, а в руке держала кувшин. Стало ясно: кого-то тайно кормила и поила там.

Увидев меня, она совсем растерялась и, спустившись вниз, пыталась убрать лестницу. Я мягко, но решительно отстранил ее. Показав на дверцу лаза, спросил:

– Кто там прячется?

Прижав от страха руки к груди, хозяйка испуганно что-то говорила на своем языке. Я уловил смысл одного только слова – бах, бах…