Крайне интересно, что самым первым по времени и довольно точным (наполовину!) источником информации о смерти О.М. мог бы стать Иванов-Разумник. 25 апреля 1942 года, отвечая Георгию Иванову на его «вопрос об Ахматовой, Лозинском и Мандельштаме», Иванов-Разумник писал: «Последний – погиб в ссылке (в Воронеже, в сумасшедшем доме) еще в 1937– <193>8 году” [790] .

Мог бы стать, но не стал. Эта информация еще 60 лет оставалась «глухонемой»: ни один из корреспондентов не сделал ее достоянием общественности. Особенно странно это для Г. Иванова, боготворившего О.М. (в эстетических святцах Иванова-Разумника Мандельштам, напротив, был пигмеем). Еще труднее понять Г.Иванова, когда спустя 11 лет ему все же пришлось как-то соотнестись с обстоятельствами смерти поэта. В очерке «Закат над Петербургом» (1953) он описал ее совершенно иначе: «О его трагической смерти известно только, что он выбросился из окна, чтобы избежать “окончательной ликвидации”». Он явно отталкивался от другого источника, возможно, показавшегося ему более солидным.

Сама же весть достигла Париж и Нью-Йорк иными путями, и произошло это лишь в 1945 году, хотя до конца войны.

В 1945 года в Париже состоялось собрание, на котором со словом, посвященным О.М., выступил Константин Мочульский, назвавший О.М. «самым замечательным из современных русских поэтов после Блока» [791] . О том, жив он или нет, докладчик еще не знал.

Тем не менее в Париже обнаружилось сразу два «источника» этих и других сведений о репрессированных или умерших писателях. Первый – режиссер Театра им. Ленсовета и свойственник О.М. Сергей Эрнестович Радлов, захваченный немцами вместе с труппой в Пятигорске и докочевавший вместе с ней до Парижа, а второй – дипломат-перебежчик Михаил Михайлович Коряков. В интервью первого газете «Русский патриот», опубликованном 3 марта 1945 года, имеется фраза: «Скончался поэт О.Э. Мандельштам (вне Ленинграда)» [792] , а второй, по предположению Р. Тименчика, стал источником информации для другой парижской газеты – «Последние новости»: «Поэт Осип Мандельштам скончался в г. Ельце» [793] . Он же говорил Шмелеву о смерти в ссылке Мандельштама и Клюева и об «исчезновении» Пильняка [794] .

Мифическая «информациия» о Ельце с той поры долго еще сопровождала посмертную легенду об О.М. на Западе. Так, она пересекла океан и из Парижа перекочевала в Нью-Йорк, в заметку Андрея Седых (Я. Цвибака), лично знавшего О.М. еще по врангелевской Феодосии:

В № 1 выходившего в Нью-Йорке «Социалистического вестника» за 1946 год О.М., на пару с Н. Эрдманом, стал героем обзора Б. Николаевского [796] . Наряду с совершенно фантастическими сведениями об аресте О.М. за эпиграмму на Сталина она содержит и ряд достоверных деталей, восходящих, по некоторым предположениям, не к кому-нибудь, а к Бухарину, с которым Николаевский встречался в 1936 году по вопросам о судьбе рукописей К. Маркса [797] . К «фантастике» относится, в частности, утверждение о том, что Сталин сам допрашивал столь дерзкого поэта и засадил его в Курский централ, о выбрасывании из окна с третьего этажа – попытке самоубийства О.М., закончившейся сломанными ногами и инвалидностью: передвигаться О.М. мог только на костылях. После этого-де Сталин «смилостивился и отдал распоряжение об отправке Мандельштама в ссылку, под надзор. Местом ссылки был назначен город Елец (недалеко от Орла). Мандельштаму было разрешено для заработка работать в местной газете, – в “Известиях” местного Совета, но только под псевдонимом. Писать в центральных изданиях разрешено не было, – равно как не было разрешено вообще печатать стихи… Не пиши эпиграмм!

В таком положении дело находилось в 1941 году, – перед началом войны. Осенью 1941 года Елец был занят немцами, и в литературных кругах Москвы поползли туманные слухи о гибели Мандельштама. После изгнания немцев из Ельца слухи эти получили полное подтверждение, – но никаких подробностей не оглашено. Вначале слухи говорили, что в спешке эвакуации М. не успели вывезт; сам он уйти на костылях, конечно, не мог, – а потому попал в руки немцев и уничтожен ими, как еврей. Но теперь всё настойчивее говорят, что обстановка гибели была совсем другой: для эвакуации действительно не было времени, но у НКВД была совершенно “твердая” инструкция никого из политических поднадзорных на месте не оставлять, а в случае невозможности эвакуации уничтожать. Тот факт, что М. был секретарем официальной газеты, положения не менял, – и агенты НКВД точно выполнили предписание инструкции…

Так или иначе, но М. погиб в Ельце, и эта гибель была заключительным звеном тех испытаний, которые на него обрушились за составление эпиграммы на Сталина… Можно ли в истории многострадальной русской литературы найти хотя бы одного поэта, который так дорого заплатил бы за эпиграмму на какого-либо самодержца?» [798]

Смесь достоверного и недостоверного здесь такова, что Л. Кацис предположил, что публикация – сознательная дезинформация, прикрывающая «источник» [799] .

В № 6 того же издания – анонимная поправка к сообщенному Николаевским:

Здесь уже хотя бы нет Холокоста и, если Елец заменить на Воронеж, Москву на Калинин, а 1939–1940 на 1937–1938 годы, то верна и общая последовательность событий (бесценно здесь указание на взлет творчества накануне смерти).

«Коряковско-елецкая версия» не без труда, но узнаваема и в изложении Эммануила Райса, в 1949 году записанном с его слов С. Маковским: О.М. «написал эпиграмму на Сталина и прочел ее своим друзьям-поэтам: Пастернаку, на дому которого это было, и трем другим. ГПУ, однако, тотчас было осведомлено об этой политической шалости Мандельштама. Он был арестован. Тогда начались за него хлопоты. Дело дошло до Сталина. Ходатаи за Мандельштама ссылались на то, что он, хоть и немного написал, но является самым гениальным из современных поэтов. Сталин, будто бы, лично звонил по телефону Пастернаку и спросил его, правда ли это? Пастернак так опешил от звонка самого “отца народов”, что не сумел защитить репутацию Мандельштама… Его выслали на юг России (может быть в Эривань, которой посвящено одно из его поздних стихотворений?). Он оставался в этой ссылке до 39 года, когда ему разрешили вернуться в Москву. В этот приезд свой он читал какие-то свои стихи, будто бы всех поразившие блеском. Затем поэт опять оказался где-то в провинции, там и застала его война. При наступлении германских войск он с перепугу собирался бежать куда глаза глядят, выскочил во двор дома, где проживал, и сломал себе ногу. Как раз в это время оказались у дома немцы и пристрелили его (этот конец в 1941 году как-то мало вероятен, иначе бы большевики не замалчивали бы трагическую смерть поэта» [801] .