— Тогда придется делиться.

— Скупой платит дважды…

В один из воскресных дней, когда солнце уже приближалось к зениту, Рун Киркебен, наконец, решился покинуть свое широкое, покрытое лиловыми атласными простынями ложе. Профессор университета Осло, объект безнадежных воздыханий молоденьких студенток, щедрый благодетель хорошеньких студентов, двоюродный племянник ее величества королевы, Рун Киркебен питал в этой жизни одну единственную страсть: к своему отражению в зеркале. Потому покрытых амальгамой стеклянных поверхностей в его небольшой, но с шиком обставленной квартире в центре Осло было больше, чем в борделе времен Мопассана. Напротив его двуспальной кровати, этого полигона для исследования сексуальных возможностей человеческого тела, целую стену занимал зеркальный шкаф-купе. И первое, что увидел открывший глаза Рун — пробившийся в щель между тяжелыми портьерами луч, ласкающий его лицо и волосы. В этом свете шевелюра Руна полыхала огнем, а лицо и точеное, правда, слегка худоватое тело отливали алебастровой белизной. Он по-детски заулыбался отражению и сладко потянулся под простынями. Еще с полчаса он пребывал в сладкой неге, созерцая свой образ и игнорируя столь же рыжую, как сам Рун, кошку: это была единственная представительница женского пола, за последние 20 лет появлявшаяся в его постели. Наконец, Рун вылез из кровати, чтобы увидеть себя в каком-нибудь ином ракурсе. Озираясь на зеркала, в которых мелькала его молочно-белая задница, озаренная полуденным солнцем, он раздвинул портьеры и влез в сиреневый атласный пеньюар. Быстро кинув Розе ее порцию завтрака — Рун с детства был добрым мальчиком и никогда не обижал зверюшек, он направился в зеркальную душевую кабину, где еще минут двадцать наслаждался своим обликом, живописно расплывшимся в клубах пара и сверкающих брызгах. Только после этого он выпил стакан апельсинового сока, составлявшего его завтрак.

Еще три года назад он любил с утра подкрепиться гренками с сыром или джемом, либо парой сэндвичей с отличной жирной ветчиной, завершая трапезу крепчайшим кофе. Перед завтраком и после него он выкуривал длинную ямайскую сигариллу. Но сейчас Руну было 34 года, и хоть он все еще казался двадцатилетним, в его сердце уже поселился тоскливый страх перед временем.

Медленно потягивая сок, Рун передислоцировался к третьему зеркалу — над старинным, в стиле модерн, туалетным столиком. Этот предмет интерьера вопреки всем правилам обитал не в спальне, а в кабинете. Рун бережно расчесывал мягкой массажной щеткой свои тициановские волосы: перед ним, в овале зеркала, разворачивалось восхитительное зрелище, напоминающее оживший портрет эпохи возрождения. Однако от этого занятия Руна оторвал звонок в дверь. «Кого принесла нелегкая в такую рань, да еще и без предварительного телефонного звонка? — раздраженно подумал Рун, открывая дверь. — Приятные посетители не появляются раньше пяти часов».

Однако этот визит составлял исключение: на пороге стоял Кнут Скоглунд, и черт возьми, Рун был рад его видеть!

— Привет! — Рун протянул руку. Ему хотелось расцеловать старого товарища, но он понимал, что с его стороны это бы выглядело двусмысленно…

— Привет! — в прихожей Кнут крепко пожал его руку, — В два часа дня ты еще в халате? Рун, Рун — ты неисправимый мальчишка-разгильдяй.

— Ты сам неисправим. Ворчишь, не успев войти в дверь: десять лет не можешь привыкнуть к тому, что я уже не твой студент. Ладно, если тебя смущает мой вид, старый ханжа, я переоденусь.

— Да уж, пожалуйста.

— Но сначала приготовлю тебе кофе.

— Я сам приготовлю кофе. И даже тосты поджарю.

— С джемом!

Размахивая полами халата, Рун поспешил в спальню, оставив Кнута хозяйничать на кухне. Они были друзьями: друзьями! Не подумайте дурного. Как это ни удивительно, и гомосексуалисты бывают способны на «настоящую мужскую дружбу» — вопреки наивному страху гомофобов, они отнюдь не к каждому представителю собственного пола питают любовную страсть. Впрочем, когда-то много лет назад студент Рун питал платоническую любовь к молодому преподавателю. Рун понимал всю безнадежность своей страсти, знал, что Кнут был стопроцентным натуралом, еще и женатым на красивой девушке, но тем не менее, стремился быть к нему поближе. Для этого он даже подружился с его женой, сопровождая Гедду на вечеринках, провожая домой, составляя компании в долгих походах по бутикам. Кнут был прекрасно осведомлен о предпочтениях Руна, потому не ревновал и очень ценил эти бескорыстные услуги молодого приятеля. У них оказалось много общих интересов, но ни одного общего желания: Рун не был честолюбцем, женщины его не интересовали, и все возможные причины для крупной ссоры отсутствовали. А непохожесть этих двух людей делала их крайне интересными друг для друга, поэтому, когда «увлечение» Руна прошло, дружба осталась.

Натянув джинсы и майку, прихватив парочку сигарет с марихуаной, Рун вернулся к своему приятелю, который ждал его с ароматным кофе. Чувствуя себя великим грешником, он захрустел сладкой гренкой. Рун включил радио — передавали последние известия.

— Рун, а я пришел к тебе по очень важному делу, — произнес Кнут.

— Еще бы… В последнее время ты иначе, чем по делу, нигде и не появляешься. Это, наверно, очень важное дело, если привело тебя в воскресенье днем.

— Важное. На четыреста пятьдесят тысяч баксов.

— Неужели? Тебе предложили поднять со дна судно с испанским золотом или открыть ресторан на борту затонувшего «Титаника»?

— Послушай меня внимательно, Рун. Ты меня давно знаешь, не так ли? — в голосе Скоглунда было что-то такое, что заставило Руна поставить недопитую чашку кофе на стол.

— Ты это к чему?

— Если через полгода я не рассчитаюсь с банком по ссуде и не погашу другие долги, меня объявят банкротом. Гедда от меня уйдет, дети будут стесняться своей фамилии. К своему стыду, я уже второй год ношу одни и те же костюмы. Родители Гедды косятся на меня и поджимают губы, когда мы их навещаем. У меня есть только два выхода: или выброситься из окна, или продать «Посейдон». С первым я решил повременить… пока.

— Кто хочет его купить? Канадцы, французы?

— Нет, Рун… русские, — почти прохрипел Скоглунд.

От неожиданности Рун поперхнулся гренкой и закашлялся. Он резко вскочил и опрокинул на себя чашку кофе.

— Черт! Ты! Ты с ума сошел! Ты о чем говоришь? Ты же остаток жизни проведешь в тюрьме! Зачем ты мне все это рассказал? Я слышать ничего не хочу! — и он, как ребенок, закрыл уши ладонями. Затем, немного успокоившись, плюхнулся на софу. — Ну, вот видишь, испортил свои любимые джинсы. Пойду застираю.

Скоглунд молчал, ожидая, когда можно будет продолжить разговор. Через некоторое время Рун вернулся, одетый в пижаму.

— Поможешь перевезти через границу — 30 % твои.

Сто тридцать тысяч долларов США — автоматически сосчитал Рун. Да, таких денег ему и за три жизни не заработать. А здесь — всего за месяц, ну, от силы — два. Но на карту поставлена свобода. Несколько минут он сидел, не шевелясь: «Господи, дай мне силы проскользнуть живым между Сциллой и Харибдой».

Категорическое «нет» стало таять, как кусочек сливочного масла на горячей сковороде. Вдруг он поймал себя на том, что прислушивается к песенке, тихо раздающейся из радиоприемника.