Советское правительство, пишет А.С. Яковлев, было крайне всем этим озабочено, Сталин очень болезненно переживал наши неудачи в Испании. Дальнейшее – известно. Полетели головы, причем те, которые Сталин «заставил работать» вместо полетевших еще раньше, до Испании. По прикидкам, всего из авиапромышленности было тогда изъято 280-300 специалистов самой высокой квалификации. Часть из них погубили, часть впоследствии загнали в тюремные КБ…

Между тем пушки на самолёты у нас пробовал ставить еще Д.П. Григорович в начале 30-х годов, немного позже – А.Н. Туполев, А.А. Архангельский, Н.Н. Поликарпов – как раз на истребителе И-16, воевавшем в Испании. Установку 20-миллиметровых пушек предусматривали и Гроховский с Ивенсеном в 1934 году на Г-38.

Конструкции самолётов усложнялись, упрочнялись, делались все менее уязвимыми для пуль и мелких снарядов. Надо было увеличивать калибры авиационного оружия. И их увеличивали, но дело это непростое: с ростом калибра рос вес оружия, его габариты и, что хуже всего, – отдача, то есть сила, приходящая при выстреле на узлы крепления пушки к самолёту. Максимум, достигнутый уже во время второй мировой войны, – 45 миллиметров (пушка НС-45 А. Э. Нудельмана и А.С. Суранова применялась в завершающих боях, в частности за Берлин). Максимальный калибр немецких авиационных пушек времен войны – 30 миллиметров, американских – 37, английских – так и остался 20 миллиметров.

Прочитав записки Бойцова, я был уверен вначале, что поразило его намерение Гроховского испытать стрельбой с ТБ-1 авиационную 20-миллиметровую пушку. Должно было поразить, так как бомбардировщику этому полагались лишь пулеметы почти втрое меньшего калибра – все того же винтовочного, 7,62 миллиметра.

Звоню В.А. Ерофееву, напомню, ветерану, который первым рассказал мне когда-то про «цирк Гроховского». Знает ли Ерофеев что-либо про эти испытания?

 – Еще бы!.. Сам в них не участвовал, но слышал. Только я сейчас посильнее вас поражу: пушка эта была не двадцатимиллиметровая, а семидесятишести – трехдюймовка… Вот так!

 – Какая трехдюймовка? Да и откуда он ее взял тогда, авиационную?

 – В том-то и дело, что не авиационную! Обычную полевую. Наземную взгромоздил на самолёт! Причем сразу две велел установить на ТБ-1, справа и слева в крыле: против вражеских бомбардировщиков и против укрепленных целей на земле. Как решился? А все так же – потому что безграмотным был… И друг Тухачевский его прикрыл, тоже любитель эффектов, попавший из поручиков прямо в командармы, а там и в маршалы!

Значит, как раз об этом пишет М.В. Бойцов, о стрельбах из наземной трехдюймовки в воздухе.

Действительно, думаю, что-то невероятное. Полевая 76-миллиметровая пушка была слишком тяжела, непомерно тяжела для тогдашнего самолёта, пусть даже и бомбардировщика. То есть подцепить такую пушку к ТБ-1, доставить ее к месту десантирования и там сбросить с парашютом еще можно было, но выстрелить из нее в полете? Очень сомнительно… Отдача при выстреле (около 20 тонн!) либо крыло разрушила бы, либо конструкцию крыла пришлось бы коренным образом менять, упрочнять, стало быть, значительно утяжелять, либо делать к пушке сложную, скорее всего тоже тяжелую систему поглощения энергии, силы отдачи. В любом случае дело не могло обойтись без участия отдела прочности института. Спрашиваю бывшего начальника этого отдела, главного прочниста института Алексея Федоровича Епишева. Никогда ни о каких стрельбах из наземных орудий в воздухе А.Ф. Епишев не слыхивал. Может быть, какие-то предварительные проработки Павел Игнатьевич вел, – немцы вон тоже вели такие проработки во время войны, – но до расчетов на прочность дело не дошло. А значит, и до стрельбы не дошло.

М.В. Бойцов продолжает: «…К сожалению, я был настолько занят, что не поехал на аэродром. Проводив Гроховского и пожелав ему успеха, я попросил позвонить мне о результатах опыта.

Через 15 минут в комнату вбегает уполномоченный особого отдела и с тревогой в голосе спрашивает:

– Уже уехал?

 – Кто уехал?

 – Гроховский!

 – Да, он очень спешил. А в чем дело?

 – Он собирается из пушки стрелять с самолёта. Приказано остановить безумца!

…При въезде на полигон уполномоченный был встречен орудийным салютом в воздухе. Едва видимый самолёт после выстрела продолжал полет, сделал круг над полигоном и пошел на посадку».

* * *

Высказывания непримиримые, как видим, а подчас совершенно непонятные. Вывести из них формальным путем мало-мальски объективное заключение о Гроховском, такое, с которым все согласились бы, немыслимо даже сейчас, когда известны дела Осконбюро, института, говорящие сами за себя, и подавно нельзя было, когда дела эти только еще намечались в виде возлагавшихся на Гроховского надежд. Зато нрав будущего главного конструктора уже проявился, и одних он неудержимо привлекал к Гроховскому, других столь же могуче отталкивал.

В попытках разобраться, что же особенное Тухачевский и Баранов углядели в Гроховском – такое особенное, чего у других конструкторов, заслуженных, не замечалось или было недостаточно и чего, возможно, Гроховский и сам в себе не замечал, хотя самоуверенности ему не занимать было, – мне больше всего помог И.В. Титов.

Природа наделила Ивана Васильевича помимо многого прочего еще и счастливой памятью. Во-первых, богатой. Во-вторых, она ко времени доставляла ему из своих глубин сведения, которые психологи называют «топляками», – это по аналогии с утонувшими при сплаве бревнами. Что-то когда-то было, случилось, что-то он слышал или прочитал давным-давно, тогда же и забыл за ненадобностью, и вдруг – всплыло… Причем «топляки» эти, по прямому содержанию бесконечно далекие от вопроса, поднявшего их со дна памяти, по внутренней своей логике, неявной, неизменно оказывались именно тем, что нужно: по цепи самых неожиданных ассоциаций приводили вопрос к решению. Не скажу, что всегда, несомненно, верному, но всегда к любопытному, допустимому.