Лагерь их оказался под Владивостоком. Пленных офицеров работой там не утруждали, вся их забота была обслужить самих себя. Времени у них оставалось вдосталь, и за четыре года Бартини изучил русский язык уже как следует. Читал газеты; в них ему стали попадаться статьи, подписанные хотя и разными фамилиями – Вильям Фрей, К. Иванов, В. Ильин, Б. В. Куприанов, – но стиль их выдавал одного автора. Выяснилось, кто этот автор: Ленин, лидер русских социал-демократов, большевиков.

Среди пленных и среди солдат охраны тоже обнаружились социалисты, и Роберт (русские называли его Роберт, а не Роберто) с ними познакомился…

И опять полоса неясностей, противоречий в превращениях «его милости». Логика в них ощущается, но далеко не железная: четыре года условия жизни были одинаковыми для сотен пленных, а превращения выпали на долю едва ли не одному Бартини… «Набрался барон социально чуждых идей!» – определил это тогда один из его солагерников, венгр Ласло Кемень.

Чушь. Кемень, ставший потом другом Бартини, сам пожалел о сказанном, сам напомнил об этом, когда они вместе добрались до Италии, получили партийное задание вести в Милане политпросветшколу для венгров, покинувших родину после свержения там советской власти.

Никогда Бартини ничего не «набирался», все узнанное подвергал своему жесткому, жестокому анализу. И не всегда занятая им позиция оказывалась верной, однако легко он ее не занимал и не покидал.

Лично его судьба не обездолила и в лагере, причем даже в сравнении с судьбами других пленных офицеров. Титул, богатство и там давали ему преимущество. Кроме того, Роберто знал, что рано или поздно, вернувшись домой, сможет опять заняться чем его душе будет угодно, ничуть не поступаясь совестью, высокими принципами во мнении людей своего прежнего круга. Следовательно, не под воздействием одних только лозунгов, испытанных несправедливостей и тем более не по воле случая он принял тогда социалистические идеи. И в Италии потом, при множестве в то время политических течений в стране, он едва ли просто потому, что попал в одно из этих течений, примкнул не к реформистскому, а к революционному крылу социалистической партии. Когда же один из левых лидеров, Амадео Бордига, большой мастер выступать на митингах, проявил себя как сектант, Роберто, прежде сблизившийся с Бордигой, оказался не с ним, а с Грамши. Может быть, в те годы, на едва начавшемся новом этапе своей жизни, он принимал решения больше по интуиции. Сейчас этого уже не узнаешь, но, наверное, было так. Как и потом, снова в России, он на первых порах лишь интуитивно разбирался в людях и событиях. У одних, например, читал в глазах: «У меня ничего нет, но это неважно. Зато у нас есть все!» – а у других, случалось: «У вас ничего нет? – ну и черт с вами, обходитесь как вам угодно… А у меня должно быть все!»

Причем второе настроение со временем взяло верх над первым. После разговора у Д. Ф. Устинова о транспорте, хотя Бартини все тогда понял, он тем не менее побывал у одного из транспортных министров. Тот сделал вид, что с трудом вспоминает, о чем идет речь, потом подошел к окну, поманил туда Бартини:

 – А теперь меня выслушайте, я вам реальное положение обрисую. Я езжу на «Чайке», вы – на «Волге», так? Вон, смотрите, кто-то приехал на «Москвиче». А вон те – на трамваях ездят или, пожалуйста, могут на собственных ж… Ну и черт с ними!

Что было своего у Бартини? Из материального, повторю, почти ничего всю жизнь. Лишь насущно потребное, и то меньше, чем в обрез. Состояние, завещанное ему бароном Лодовико, – несколько миллионов в пересчете на доллары, – он через Тольятти передал МОПРу, существовавшей тогда Международной организации помощи борцам революции. В 30-х годах Орджоникидзе премировал его легковым автомобилем: в тот же день Бартини подарил автомобиль пограничной заставе, прочитав о ней в газете…

В 1920 году началась репатриация военнопленных из дальневосточных лагерей. Двуединая монархия к тому времени развалилась, в Венгрии регентом стал Хорти, социалисту Кеменю показываться там было ни к чему. Роберто и Ласло представились в Хабаровске начальнику итальянской миссии майору Манейре, назвались братьями по отцу-итальянцу. В миссии имелся список совверсиво, большевиков, составленный добровольными блюстителями в лагерях. Но и майор оказался совверсиво… Показав «братьям» этот список, для сведения, он выдал им проездные документы на японский пароход, зафрахтованный Италией для репатриантов. Это была оплошность: знакомые добровольцы, попавшие на тот же пароход, сговорились прикончить Ласло и Роберто в шанхайском порту, прикончив, для верности утопить, пропажу списать на тамошний преступный мир. Легко и чисто, если бы кто-то не сообщил об этом капитану. Тот вызвал Бартини и Кеменя, передал им поклон от высокочтимого майора Манейры, рекомендательное письмо к итальянскому консулу в Шанхае и ночью в порту сам проводил их на берег.

Энергичный, молодой, быстро идущий в гору инженер-администратор сказал мне как-то, что Бартини он насквозь «просвечивает», как могучая рентгеновская установка – железный лист. И вывод инженера был суров:

 – Видите ли, главный конструктор сейчас – это не только технический талант. И даже не в первую очередь технический. Поясню: современный главный должен уметь двери любых кабинетов, самых высоких, открывать ногой. Если не умеет – не видать ему в жизни счастья… Теперь возьмем Бартини: встретил я его как-то у нас – мыкается по коридорам, к секретаршам в приемные стучится: «Разрешите…»

Да, многих обманывала, особенно на первых порах, бартиниевская мягкость в обращении, потом ошарашивала его несговорчивость, вдруг проявившаяся. Никогда с ходу, а только обстоятельно, не торопясь, подумав, он скажет вам: «Это гениаЛЛно», – и, значит, ваше предложение он будет отстаивать всеми доступными ему немалыми средствами. Или: «Это завираЛЛно», – и, значит, так сему и быть. Впрочем, если его не переубедят новыми основательными доводами. А страстей на поверхности он не признавал, попросту не замечал – они на него совсем не действовали…