Ужас шел дальше.

Дальше были люди.

Дальше, на перекрестке Лекеингтон - авеню и Парадиз-драйв, велись

ремонтные работы.

Секции ограждения с оранжевыми сигнальными лампами встряхнулись, как бы

просыпаясь, и, разом утратив свой оранжевый свет, взмыли вверх, плавно

замахали крыльями и устремились в жаркие страны. Экскаватор ахнуть не успел, как остался стоять с вывихнутой челюстью. Ремонтники разбегались.

Один разбежаться не успел.

Было видно, как пожилой рабочий, размахивая руками, тоже взлетел, как

сухой лист, а потом рухнул спиной на кучу щебня, и какая-то печать размером

с крышку канализационного люка припечатала его грудь. У рабочего только ноги

дернулись, и грудь мгновенно стала плоской и бурой. Будь посветлее, она, конечно, стала бы плоской и красной.

Ужас пошел дальше, в темноту.

Альберто и Джимми Чомбе отвели взгляды от этой темноты. Переглянулись

ошеломление. Поджилки у них все еще тряслись.

Потом они совершенно одинаковыми движениями сызнова перекрестились.

Только Альберто сделал это мгновением позже - ему понадобилось сначала

размазать кровь по лицу, чтобы не затекало с рассеченной брови в глаз.

Джимми Чомбе мало-помалу приходил в себя.

– Да выключи ты свою шарманку!
– в сердцах рявкнул он.

– А теперь-то зачем?
– спросил Альберто.

Федеральное шоссе Бойсе -

Фэйрфилд, Айдахо

Лесли Брюэр был классным дальнобойщиком, но годы брали свое. И спина

временами ноет, и глаза подводят, и вообще - тормозить у обочины и вжикать

зиппером ширинки приходится все чаще и чаще. Всякий раз, отправляясь в рейс, Лесли думал, что это - уже последний раз. И всякий раз ошибался.

Он не мог сидеть дома. Дело было даже не в деньгах. Неподвижная комната

в неподвижном доме, с совершенно неизменным, из года в год, осточертевшим

видом за окошками… одни и те же соседи, одно и то же кафе… Жена, которую

Лесли до сих пор любил, как в первый день медового месяца, но которая, подумать жутко, не встречает из рейса со счастливой улыбкой, домашним

пирогом и стаканом кукурузного виски, и не провожает в рейс с грустью и

отменными сэндвичами в пакете,- а просто день за днем живет рядом, суетится, болтает, советует… А дети? Ох, блин, любимые и уже почти взрослые дети! : Лесли всерьез боялся, осев дома, через пару дней повеситься.

Он любил ездить ночью, когда трассы пустынны, и воздух неподвижен, ветер создаешь только ты сам, ведя свой тяжелогруз на скорости в сто, а то и

сто двадцать миль в час. Даже в поселках на трассе никого, человечки не

мельтешат под колесами. Ни души. Разве только уши стремительного зайца

мелькнут на пределе видимости, в совсем уже размытом свете галогенных фар.

Он любил ездить на закате, в мягком медовом мареве, которое солнце, садясь, накидывает на зелёные холмы Монтаны, или в дымке, курящейся над скальными

разломами хребта Биттерут, отделяющего Монтану от Айдахо… Он любил ездить

в жару, по слепящим сковородам сожженной солнцем Невады или Аризоны, когда, кажется, плюнь на приборную доску, и плевок зашипит, стремглав исчезнет, всосавшись в пропеченный воздух… и можно позволить себе даже за рулем

бутылку-другую пива - совершенно на законном основании, жара ведь.

И он любил ездить в утреннем тумане. Вот как сейчас. Когда весь мир еще

спит, когда даже солнце еще спит, и кругом - белая ватная бездна.

– Я Лесли Брюэр,- связавшись с диспетчером, с ленцой оказал он в

переговорник.
– Иду по Седьмому шоссе. Видимость плохая, густой туман. Буду

не раньше восьми утра.

– 0’кэй, Лесли, - сказал диспетчер Ловичек, старый приятель Лесли

Брюэра. Да, правда. Тоже старый. Наверное, подумал Лесли Брюэр, этот рейс и впрямь последний.

Он и впрямь мог оказаться последним.

Высоко над влажно отблескивающей бетонной лентой, наглухо прячущейся в

белой бездне уже в какой-то полусотне футов впереди, проявился громадный

темный контур.

– Матерь Божья…..- просипел Лесли Брюэр, врезав по тормозу, как по

футбольному мячу.

Видимо, Бог спас Лесли Брюэра за его неизменную любовь к жене и детям.

Если вы никогда не пытались затормозить идущий на хорошей скорости, набитый под завязку тяжелогруз, если прямо у вас на дороге, известной вам, как свои пять пальцев, вдруг вырастает спозаранку смутная гора - вы, считай, всю жизнь прожили в мягкой упаковке. В презервативе. Бывают в жизни