И всё-таки операция по изобличению Сергиенковой вызывала в нём саднящее ощущение неуверенности. Да, конечно, он использовал её женское одиночество, усыпил осторожность, а как ещё можно было чего-то добиться в этой ситуации? И та лёгкость, с которой она пошла на скоропалительное интимное приключение, разве не говорит о её привычке пользоваться служебными отношениями для личной выгоды? Даже если бы она, не прикасаясь к его деньгам, оказалась бы с ним в Крыму, обеспечив себе двухнедельное с ним развлечение, разве это не разновидность взятки?

Неуверенность же возникала из тех подробностей, выуженных Олегом у людей, имевших доступ к уголовному делу, которые не поддавались объяснению. Он не мог понять, почему опытная, хитроумная Елена Ивановна, уже попав в многонаселённую душную камеру Бутырки, продолжала ещё несколько дней наивно твердить о своей непричастности к деньгам. И на вопрос: «Кто, по вашим предположениям, мог оставить их на вашем столе?» – отвечала: «Не знаю». Неужели пыталась отвести от него, Олега, какие бы то ни было подозрения? Не догадывалась, что в деле подшито его, Олегово, заявление в милицию о её «покушении на взятку»? Да возможно ли до такой степени верить в глупые мужские слова, вырвавшиеся в состоянии алкогольно-эротического восторга, чтобы считать Олега непричастным к её аресту, упорно отбрасывая мысль о том, что именно он заманил её в ловушку?

И здесь Олег впадал в два противоречивых состояния: восхищался собой, изощрённой своей ловкостью и безжалостным упорством и в то же время озадачивался тем, как женское естество способно, вопреки реальному положению дел, жить иллюзией. Образ начальницы Сергиенковой, в руках которой были судьбы множества зависящих от неё людей, не совмещался в воображении Олега с образом простодушно-доверчивой, наивной, зацикленной на своём интимном приключении дурочки, в конце концов признавшейся лишь в одном: эти деньги менеджер Олег Рябикин принёс на свою поездку в Крым, куда она его пригласила. А почему они оказались мечеными, она не знает.

И всё это время, пока длилось следствие, а затем откладывался из-за его неявки суд, Олег спрашивал себя, а не рухнет ли там, в зале суда, с таким трудом выстроенное обвинение?

… С этой мыслью Олегу суждено было прожить до понедельника целых два дня. За это время он сделал несколько выписок из расшифровок (могут пригодиться на суде), сходил в магазин за продуктами, забив холодильник на неделю вперёд, съездил на Казанский вокзал за билетом в Новороссийск. И позвонил на мобильник шефу фирмы, где состоял на небольшой должности, предупредив своё отсутствие в понедельник сильнейшим гриппозным состоянием.

А в воскресенье вечером, когда он, проглотив таблетку снотворного, разбирал диван, запел мобильник. Как всегда невовремя звонила Аля, интересовалась, смотрит ли он сейчас телевизор. Нет, конечно же, нет, а что случилось? Оказывается, по первому каналу идёт интересная мелодрама.

– Про нас, – добавила Аля.

– Про кого? – не понял Олег.

– Про нас с тобой, – объяснила она. – О том, как двое встречаются, а в их жизни ничего не происходит. А она мечтает о ребёнке. Посмотри обязательно!

– У меня завтра трудный день, и я принял снотворное. Спокойной ночи.

Таблетка подействует через двадцать минут. За это время он должен успеть почистить зубы и прочесть хотя бы несколько страниц из романа Богомолова «Момент истины». Этот роман почему-то его успокаивал. Но в ванной сквозь шум воды он услышал тонкий скулёж, и снова ему почудилось, что прямо у его ног вьётся чёрной тенью приблудный пёс.

Скулёж доносился из нижней квартиры. Там жила одинокая старуха, маленькая и сморщенная, с торчавшими из-под блёклого платка седыми космами. Она ни с кем не здоровалась, затаив на всех какую-то давнюю обиду, никто уже много лет не слышал её голоса. И вот недавно она обзавелась собакой, хотя выходить с ней на улицу поздними вечерами боялась. И всё-таки выходила, когда скулёж перерастал в лай с истеричным подвыванием.

Олег нашёл в аптечке упаковку с берушами, но не успел всадить их себе в уши – снова запел мобильник. Неужели – Сёмин? Хочет подбодрить перед завтрашним испытанием? Нет, звонила сестра. Голос Катерины дребезжал от слёз. Оказывается, она рылась в старых бумагах и только что нашла в них его детскую фотографию. Он снят в детдомовском дворе, на прогулке, в тот год, когда мать решила его забрать к себе на Маросейку. Такой круглолицый, наголо стриженный, лицо серьёзное. Надо обязательно сделать копию.

– Не надо никаких копий! – Олег не заметил, как стал кричать в трубку. – И не вздумай мне показывать эту карточку, слышишь?! Порви её! Я не хочу её видеть!

– Но почему, Олежек? Это же ты на снимке!

– А я не хочу себя видеть на этом снимке, понимаешь?! Не хо-чу!

Он отключил мобильник, принял вторую таблетку снотворного и, выключив верхний свет, попытался читать Богомолова. Но от знакомого текста лишь рябило в глазах. Сквозь эту рябь проступал детдомовский двор с растоптанной песочницей и расшатанным турником, мельтешащие фигурки в одинаковых курточках и штанах, бесконечно длинный забор и в нём, меж металлических прутьев, лицо женщины, высматривавшей его в толпе.