Вот и сложить всё: как не обращаться к нему нынче-то, во времена новой великой смуты?

Да и потом, потом: разве не в звенигородских местах широко гуляла прежняя, со Лжедмитрием и Мариною Мнишек, польская разлюли-малина?

Из «Истории» Николая Михайловича Карамзина: «Лжедмитрий действовал как и прежде: ветренно и безрассудно; то желал снискать любовь Россиян, то умышленно оскорблял их. Современники рассказывают следующее происшествие: „Он велел сделать зимою ледяную крепость близ Вяземы, верстах в тридцати от Москвы, и поехал туда со своими телохранителями, с конною дружиною ляхов, с боярами и лучшим воинским дворянством. Россиянам надлежало защищать город, а немцам взять его приступом; тем и другим вместо оружия дали снежные комы. Начался бой, и Самозванец, предводительствуя немцами, первый ворвался в крепость; торжествовал победу, говорил: „Так возьму Азов“ — и хотел нового приступа. Но многие из Россиян обливались кровью: ибо немцы во время схватки, бросая в них снегом, бросали и каменьями. Сия худая шутка, оставленная даром без наказания и даже без выговора, столь озлобила Россиян, что Лжедмитрий, опасаясь действительной сечи между ними, телохранителями и ляхами поспешил развести их и возвратился в Москву.“

Не напоминает ли это кое-что из политического цирка, до боли знакомого по временам нынешним?

В Больших Вяземах, ещё хранивших следы забот прежнего хозяина, Бориса Годунова, по пути из Речи Посполитой в Москву останавливалась „гордая полячка“, так печально потом закончившая… Но дело-то и её, и муженьково живет!

Не поляки ли разожгли смуту нынешнюю?

Когда чуть не постоянно слышу в метро вошедшую в моду у нищих скрипачей пронзительную „Тоску по родине“, с горькой усмешкой думаю: вот вам, ребятки, — вот!

Нам: „Полонез Бжезинского“…

Польский отыгрыш — за века и века.

А что такое „бжеза“, учитывая, что „эр“ у смертельных наших „друзей“ как бы отсутствует? Береза!

Бжезинский, выходит, — Березовский!

Далее, как в пригородных электричках объявляют, — везде.

По всему миру — в нашем случае…

Глотаем!..

Но если уж в свое время „Польска не сгинела“, глядишь, и у нас — ещё не вечер?!

Тем более впереди такой большой праздник: шестьдесят лет победы над Германией.

Глядишь, да и опять вспомнят поляки: как „войско польско Берлин брало, русска добже помогала…“ Может, все-таки вспомнят?

Тут бы самое место процитировать кое-что из стихотворения „Клеветникам России“, да нет-нет, „кое-что“ нельзя, весь стих целиком так и просится… перечитаете?

И пойдем дальше.

Из Майкопа я приехал в конце января, приехал с повышенным давлением и тяжестью в душе: может, в наших долгих спорах с Юнусом чего-то я не смог доказать ему… или бесполезное это дело — доказывать? Разница менталитетов, ставшая — кроме всего-то прочего — одной из причин столь долгой затяжки в Кавказской войне, она ведь не исчезла со временем, вовсе нет… А переменчивый, как погода в горах, черкесский характер? А неприятие чужого первенства? А гордыня?

Как-то возникла у нас с Юнусом проблема, решить которую мог только адыгеец, и я взялся предлагать ему:

— Давай, съездим Мухарбию?

— Ты что, не знаешь, что он — последний подлец? — осудил меня мой кунак.

— Ну, если так — давай, обратимся к Руслану!

— Руслан ещё больший подлец!

Как переводчик, я стал было возражать: как можно быть „ещё большим“, если предыдущий — уже „последний“?

Замечание мое на этот раз принято не было, стали размышлять дальше, но чье бы имя я не называл — ну, прямо-таки по „Словарю имен собственных“, лично поджаренному мне его составительницей, профессором Розой Юсуфовной Намитоковой — ни один из кандидатов на роль будущего нашего благодетеля так и не прошел.

Пришлось в конце концов горячо воскликнуть:

— Да есть в этом городе хоть один человек порядочный?!

— Есть! — решительно сказал Юнус. — Двое!

Я почти не поверил:

— Кто это?

— Я и ты, — твердо сказал Юнус.

Все-таки он был первым…

Но это все — на уровне весьма подвижного нашего восприятия.

Другое дело — достоверное знание, которое должно только сближать. Не раз и не два приходило на ум, что друга своего, черкеса упрямого, полюбил ещё горячей, да и он, не сомневаюсь, вовсе не стал ко мне хуже относиться.

Возникло кроме прочего объединяющее, хочешь-не хочешь, ощущение, что мы с ним занимались плечом к плечу очень трудной, не всегда благодарной работой, которую за нас больше никто, может быть, и не смог бы сделать… Может, не захотел — дело десятое. Главное: до сих пор не сделал.

Медленно, как после болезни, я отходил и вдруг однажды, повеселев, попросил у сына мобильник и набрал номер отца Феофила:

— Скажите, батюшка, нельзя ли в вашем монастыре отслужить панихиду по Пушкину?

— А с чего это вдруг, объясни, Гурий?

— Завтра очередная годовщина со дня смерти — самое время помянуть… Тем более, под сенью святого Саввы, покровителя русской государственности… Разве Александр Сергеевич не был державником? Да один из самых великих… „Россия, встань и возвышайся!“ — помните, батюшка?

— Отец Феоктист должен быть у себя, — потеплевшим голосом сказал монах. — Сейчас схожу к нему. Ты правильно пойми: не только известить настоятеля — возьмем у него благословение. Перезвони-ка через час!