Но если, думал, начнем теперь все припоминать? Дело прошлое!

Но, видать, смотря для кого…

— А ты знаешь, что ваш Мстислав, — в очередной раз наставлял на меня палец настырный защитник национального достоинства черкесов, — когда они вышли бороться с Ридадом…

Очень меня это, признаться, смущало: я, только что вернувшийся как бы домой — сколько там от моей станицы до Майкопа? — начинал ощущать некий комплекс исторической вины перед черкесами, пытался рыться в книгах, обратиться к источникам, так сказать, но какие тут, в Майкопе, тогда были источники: кроме известного и за пределами Адыгеи йодо-бромистого…

Сам с собой пробовал рассуждать: ну, если условия поединка у всех на виду были нарушены, разве бы согласились касоги мирно перейти к Мстиславу? Да никогда!

Уж что-что, а это о черкесах я уже хорошо понимал.

А как этого может не понимать о своем народе набирающий известности адыгейский писатель?

Но он все продолжал донимать меня, тогда непонятливого, пока однажды не сказал прямо: «В прошлом веке вы нас крепко пожгли и порезали, а теперь должны также крепко на нас поработать…»

И я переехал сперва в Краснодар, а потом в Москву.

Много лет спустя блестяще пишущий на русском доктор философии Айтеч Хагуров, насколько изящный, настолько же и глубокий прозаик, в журнале «Кубань» опубликует статью, в которой почти дословно скажет о своем земляке, несгибаемом упрямце, чуть ли не то же самое: «Трудно представить, зная горячую кровь черкес-касогов, чтобы они просто так наблюдали такой поединок и безропотно подчинились его результату. Автор этой версии, выгораживая Рэдэда, кладет черное пятно на касожское войско.»

Куда ясней!

Не исключаю, что тут самое время рассказать о той внутренней, сокровенной работе, которая постоянно шла во мне, начиная с того дня, когда «тот, чьё имя не называем», впервые предъявил мне давний, «тьмутараканский» счет и которая, ни на минуту, сдаётся, не прекращаясь, идет во мне до сих пор…

В Новокузнецке я был заядлым хоккейным болельщиком: «Металлург» (случалось, чуть не на равных, а то и ко всеобщей радости — лучше) играл тогда в высшей, «золотой» лиге, и это была чуть ли не единственная отдушина в нашем пролетарском «городе угля и стали».

В Майкопе, где я, конечно, тосковал по Сибири и по нашему сибирскому братству, однажды увидал объявление о всесоюзных соревнованиях по самбо, которые проводило известное тогда спортивное общество «Урожай»… Но разве не щедра была земелька в отрогах Кузнецкого Ала-Тау, на юге Кузбасса? Не только на уголь и на кедровые орехи да черемшу, «медвежий лук»: каких рожала богатырей! С одним из них, олимпийским чемпионом по вольной борьбе, шахтёрским любимцем, Володей Манеевым был не только близко знаком — мы дружили… хотя нашелся ли бы тогда в нашей Кузне человек, который с ним не дружил? Этот чисто русский вариант дружбы, скрепляемой непременно ею, проклятой, и погубил Володю: как печально мне было потом, живущему в Москве и прилетевшему в Сибирь по другим делам, присутствовать на поминальном городском торжестве в память Манеева и, сочувствуя, обнимать его девяностолетнего, ещё кряжистого отца!

Но это было позднее, а тогда я забрел в Майкопе в спортзал нынешнего университета, который был еще педагогическим институтом и в городском полушутливом просторечии звался «Адыг-педыг»… научил он потом и самбо, и дзю-до не только большой Союз — научил весь «большой дунэй»: так черкесы обозначают весь мир. Научил!

Сперва я, само собой, взялся горячо болеть за сибиряков: до сих пор помню это тоскливое ощущение одиночества, преданно… да что там — самоотверженно, чуть ли не жертвенно, идущего против остальной, успехами своих возбужденной толпы… И до сих пор помню этих ребят (тогда ребят, разумеется, многих из которых теперь уже нет) — нашего, из Кузни, татарина Басирова Романа, богатырей-русаков Валю Глухова из Новосибирска и Эдика Агафонова из Красноярска. Там теперь проводится турнир его памяти, а я ещё давным-давно назвал его именем главного героя одной из своих любимых повестей, «Скрытая работа»: всё, что мог, как говорится. Что — мог.

Как это у нашего брата, у писателя, водится, постепенно я перезнакомился с самыми отчаянными из местных болельщиков, начал посещать тренировки и потихоньку входить в ближайшее окружение местных борцов, большинство из которых были черкесами… Адыгейцем, из причерноморских шапсугов, был и тренер их, знаменитый Якуб Коблев, названный потом «Тренером 20-го века». Это случилось уже в начале следующего за ним, 21-го, а мой очерк о нём появился в центральном журнале «Смена» ещё в 1976 году. Конечно же, отношения между нами установились и добрые, и — почти доверительные…

Но Якуб-то не знает этого, как до сих пор не знает никто: как невольно поддерживал он меня своим мало кому заметным рыцарством, когда я так страдал в Майкопе от мастера литературной борьбы под ковром.

По-моему, в 1973-ем в Тегеране состоялись первые международные соревнования по самбо, а всесоюзные сборы перед ними проходили в Майкопе. Кто только тогда сюда не приехал! Легендарный «Папа Шульц», один из признанных, ещё при живом Харлампиеве, его продолжателей; не менее знаменитый Ципурский; из тех, кто помоложе — Давид Рудман, живущий теперь в Штатах, но прилетевший в Москву посмотреть схватки на Кубок Президента по самбо 2007-го года.