Оказалось, Виктор Максимович Чаругин, профессор астрофизики из Московского педагогического государственного университета, привез своих питомцев из-под Звенигорода, где они, пока школьники, жили своим летним „астрономическим“ лагерем на базе обсерватории Академии наук в Луцино.

— Гляжу, необычные ребята, — сказал я.

Профессор понимающе и, как показалось мне, чуть печально улыбнулся:

— Поверьте: просто нормальные.

Но разве по нынешним-то временам этого мало?

Тут же стайкой от нас унеслись, стайка быстро распалась надвое, и тут же начала перекрикиваться друг с дружкой по разные стороны и без того уже многолюдного „каната“…

Кто из нас юношескую любовь к морю не делил с астрономией?

Пылкая эта любовь заставила меня уже в очень приличном возрасте, давно за сорок, отправиться из Москвы почти в родные места — под Архыз за станицей Зеленчукской, где на „двухтысячнике“, на горе Пастухова, стоит гордость отечественной науки, БТА — „большой телескоп азимутальный“…

Посмеиваясь, рассказал об этом профессору, и он зажегся:

— В таком случае имейте в виду: во вторник мы будем иметь возможность наблюдать прохождение Венеры по диску Солнца… Это открытие нашего Михайлы Васильевича, да, он сделал его в 1761-ом году. Императрица Екатерина почла потом своим долгом наблюдать его, есть старинная картина с этим сюжетом…

— Спасибо, спасибо, — говорил я растроганно. — Очень любопытно…

— Может, в таком случае, как-нибудь откроете журнал „Физика“, там есть раздел: „Астрономические вечера профессора Чаругина“…

Прощаясь, вместо современного краткого „спасибо“ я искренне сказал ему: спаси, Господи, Виктор Максимович! Спаси, Господи, профессор!

За свет в глазах.

За этих ребятишек с отблеском такого же света…

Хорошо, что подошел к нему!

Чего только нынче о нас не говорят, и мы не говорим друг о друге… Но не пройдем ли мы так однажды мимо того самого человека, которого Николай Васильевич ожидал в России через двести лет после Пушкина?

Помните?

„Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа. Это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет.“

Время пришло!

Может быть, кто-то пытается от нас это скрыть?

Или мы сами его пока не узнали?..

Когда шел обратно, турнир поэтов был, кажется, в самом разгаре. Тонким голосом стихи читала розовая от смущения худенькая девочка с толстой косой через плечо. Обеими руками придерживала её на груди, согласно ритму слегка покивывала, а напротив ей в такт решительно мотала головой счастливая мама. Снисходительно поглядывали на обеих стоявшие отдельной кучкой неподалеку пожилые мужчины с профессионально задранными кверху подбородками и значительностью на лицах, судя по всему — здешние мэтры, настолько знакомые с Захаровым, что не стали даже привязывать своих поэтических лошадок к липам либо березам, а просто отпустили их попастись. Стоит свистнуть, и к каждому Пегас его послушно вынесется…

Сложив руки на груди, посматривал по сторонам Михаил Сергеевич Гладилин, благообразный, с ухоженной бородкой, молодой научный сотрудник Захаровского музея. Остановился рядом, и он сказал:

— Поэты из Санкт-Петербурга впервые приехали, жду…

— Лиха беда — начало, — как бы поддержал я общие надежды на будущее здешнего праздника.

Глянул на скамейку и с краю увидал одиноко лежавшую на ней американскую шляпу: неужели та самая?!

Видно, Михаил Сергеевич перехватил мой взгляд, но будто бы сам себе проговорил:

— Думал, забыли, потом гляжу — никто за ней не возвращается. Скорее всего, её просто бросили…

И я поднял палец:

— Вот!.. Как там у Александра Сергеевича насчет американской демократии?

Не мог, признаться, предположить, что любимый конек Гладилина тоже мирно пасется неподалеку.

— Что вы имеете в виду? — спросил с интересом. — Если черновик письма к Чаадаеву, там вот. О государе Николае Павловиче. „Первый воздвиг плотину, очень слабую ещё, против наводнения демократией, худшей чем в Америке“… вы об этом?

И я почувствовал некоторую, скажем, скудость или, если хотите, ограниченность народного пушкиноведения: в своем лице.

— Признаться, я другое…

— Если о мемуарах Анненковой, Вера Ивановна сообщает, что во время общего разговора у великой княгини Елены Павловны, Александр Сергеевич… это дословно. Якобы сказал: „Мне мешает восхищаться этой страной, которой теперь принято очаровываться, то, что там слишком забывают, что человек жив не единым хлебом.“ Как понимаете, это больше цитация Веры Ивановны, но суть, суть… Или вы о том, что американская демократия — мертвечина?