Да простит мне читатель эти размышления, не исключаю, так и не вызревшие ни под скупым солнышком подмосковного Кобякова, ни под щедрым жаром на Юге… Но разве не над чем тут поразмышлять?

А тогда я шел по главной аллее и снова услыхал уже знакомые голоса ансамбля «Сударушка» …да что же это, поют без отдыха?

Снова пели кубанскую, «Полно вам, снежочки на талой земле лежать», но в таком быстром темпе, что ясно было: под неё уже пляшут.

Плясали донские казаки. Фуражки с синим околышем, брюки с лампасами такого же цвета в хромовых сапогах, гимнастерки с крестами на груди — что же это за казак, да без орденов?.. Но заворачивали такие коленца, что за одно только это наградить и впрямь можно: ах, молодцы!

Старался баянист Александр Гурин, руководительница хора Тоня Емельянова и запевала Владимир Шатских, продолжая песню, притопывали возле цепочки своих, а центр аллеи и противоположная сторона заняты были азартно плящущими вместе с казаками молодыми женщинами… остановились, наконец, дух перевести, уф!

Я тут же — со своим любопытством: мол, кто такие? Откуда?..

Помалкивали, поглядывая на старшего, и тот оправился не торопясь, приосанился и, конечно же, тронул шашку на боку и разгладил усы:

— Подъесаул Николаевцев Борис Александрович. Руководитель донского ансамбля «Сувенир» — Кубинка!

— Вон как! — сказал я уже не без некоторой зависти: донцы, выходит, по полной форме на Пушкинском празднике отметились, а наших кубанских черкесок не видать. — А я гляжу, «Сударушку» поддерживаете…

Подъесаул повел подбородком на тучковский хор:

— Эту «Сударушку» нечего поддерживать — она сама кого хошь поддержит. А мы вот этих московских «сударушек» — вроде в пляс пошли и вдруг заробели… вы что, девчата?

Протягивал руки, оборачивался, и только тут я увидал, что молодые женщины, только что лихо плясавшие с донцами, как бы возвращаются в привычное для них состояние тихих городских мышек…

— Мы не московские, — негромко сказала одна.

— А откуда?

Опершись на подружку, сняла с ноги лакированную туфлю и шатнула туда-сюда сломанный каблучок.

— Из Риги, вот…

— Из Ри-иги? — протянул есаул. — Но русские, видать?

— Русские, — поспешила сказать другая.

Эта, с туфлей в руках, согласилась, но заодно будто и поправила.

— Русские. Но…

— Какие могут быть «но», если — русские? — с грозой в голосе сказал есаул, но ясно было, что гроза эта благодатная, как бы гроза-защитница.

— А я латышка, — объявила самая, пожалуй, из них, молоденькая и самая бойкая на вид.

Какие-то они были одинаковые: почти все беленькие и бледные — румянец, все ещё игравший на лицах, белизну эту как будто подчеркивал.

— Была? — уточнить решил есаул. — Или стала?

— И была, и стала, но — не хочу, — сказала она решительно.

— Доболтаешься, — миролюбиво одернула её эта, с туфлей в руке. И объяснила есаулу. — За наши права латышское дитё борется!

И так уж это у неё прозвучало по-русски, по-деревенски простецки: дитё.

С есаулом и с его ансамблем медленно продвигались через разлившуюся по площади за оградой, кишевшую ватажками и потерявшимися одиночками толпу: официальные торжества закончились, своё начинали брать ларьки с крепкими напитками…

Звонко выплеснулась лихая частушка:

Кто — то из «Сувенира» определил:

— Ершовские загуляли!

Другой откликнулся ему в тон:

— Это у них там в сорок первом казаки — с клинками на танки! Они такие, ершовские…

Знают они друг дружку — знают!

Я слегка наклонился, попробовал вглядеться в шашку на боку Бориса Александровича, и он понял, приподнял ножны:

— Без нужды не вынимай — без славы не вкладывай, так да?.. Хвастать не буду, но она у меня одна тысяча восемьсот девяносто первого года. Земляки подарили…

— Не отрываетесь от родины?

— Ансамбль так и зовем: донской! Нельзя нынче отрываться!

Согласиться пришлось:

— Никак нельзя!

— Вон эти, рижанки, — вздохнул Борис Александрович. — Правда, они не сами, их оторвали от нас насильно… Пошли в пляс, и тут же смутились, стали…