[45]

цию, однако, надо решительно отделятьото всех свободно осознанных воспоминаний опрошлом (анамнезис) и ото всякой передачи на основе знаков, источников, докумен­тов. В то время как последние формы передачи свой­ственны только человеку, традиция выступает уже в ордах, стаях и других общественных формах животных. И здесь орда «учится» тому, что показывают ее вожаки, и способ­на передавать это приходящим поколениям. Известный прогресс возможен уже благодаря традиции. Но всякое подлинночеловеческое развитие существенно основыва­ется на разрушениитрадиции. Осознанное «воспомина­ние»об индивидуальных, однократно пережитых событиях и постоянная идентификация множества актов воспомина­ния между собой относительно одного и того же прошлого, которые, вероятно, свойственны только человеку, это всег­да разложениеи, собственно, даже умерщвлениеживой традиции. Все-таки содержание традиции всегда дано нам как «настоящее», оно не датировано по времени и воз­действуетна наше поведение в настоящем, не становясьсамо предметнымв определенной временной дистанции. Прошлое больше внушаетнам в традиции, чем мы зна­ем онем. Внушение, а по П. Шильдеру 17вероятно, и гип­ноз,— явление, широко распространенное уже в животном мире. Гипноз, видимо, возник в качестве вспомогатель­ной фукнции при спаривании и первоначально служил погружению самки в состояние летаргии. Внушение — явление более изначальное, чем «сообщение», например, какого-то суждения, само содержание которого постигает­ся путем «понимания». Это «понимание» подразумеваемо­го содержания, суждение о котором высказывается в ре­чевом предложении, встречается только у человека. В ходе человеческой истории сила традиции оказывается все более сломленной. Это результат действия ratio, кото­рая всегда одним и тем же актом объективирует тради­ционное содержание и благодаря этому как бы отбрасы­вает его в то прошлое, к которому оно принадлежит, ос­вобождая тем самым почву для новыхоткрытий и изобре­тений. Аналогичным образом, благодаря прогрессу истори­ческой науки,в ходе истории все больше убывает то давле­ние, которое подсознательно оказывает на наше поведение традиция. Действенность ассоциативного принципа при построении психического мира означает вместе с тем упа­докинстинкта и свойственного ему «смысла», равно как и прогресс в централизации и одновременной механиза-

[46]

ции органической жизни. Она означает, далее, все воз­растающее освобождение индивидаорганического мира от привязанности к виду и от неадаптирующейся жесткостиинстинкта. Ибо лишь благодаря прогрессу этого принципа индивид может приспособиться ко всякий раз новым,т. е. нетипичным для вида ситуациям; тем самым он пере­стает быть всего лишь точкой пересечения процессов размножения.

Если применительно к техническому интеллекту прин­цип ассоциации является, таким образом, принципом от­носительной неподвижности и привычности — «консерва­тивным» принципом,— то применительно к инстинкту это уже мощное орудие освобождения.Оно создает совершен­но новое измерениевозможностей обогащения жизни. Это имеет силу и для влечений.Влечение, освобожденное от инстинкта, относительно проявляется уже у высших жи­вотных, и тем самым возникает горизонт безмерности:уже здесь оно становится возможным источником наслаж­дения, независимым от жизненных потребностей как цело­го. Лишь до тех пор, пока, например, сексуальный им­пульс включен в глубинную ритмику периодов течки, сопутствующих изменениям в природе, он остается непод­купным слугойжизни. Будучи вырван из инстинктивной ритмики, он все больше и больше становится самостоятель­ным источником наслажденияи уже у высших животных, особенно у домашних, может заглушить биологический смыслсвоего существования (например, онанизм у обезь­ян, собак и т.д.). Если жизнь влечений, первоначально направленная исключительно на способы поведения и на блага,а отнюдь не на наслаждение как чувство, прин­ципиально используется в качествеисточника наслажде­ний, как во всяком гедонизме, то мы имеем дело с поздним явлением декаданса жизни. Образ жизни, ориентирован­ный только на наслаждение, представляет собой явно старческоеявление, как в индивидуальной жизни, так и в жизни народов, как о том свидетельствуют, например, старый пьяница, «смакующий капельку», и аналогичные явления в эротической сфере. Такое же старческое яв­ление — отделение высших и низших функциональных радостей души от наслаждения удовлетворением влече­ния и гипертрофия наслаждения этим состоянием за счет витальных и духовных функциональных радостей. Но только у человека эта возможность изолировать влечение от инстинктивного поведения и отделить наслаждение

[47]

функцией от наслаждения состоянием принимает самые чудовищные формы, так что с полным правом было сказа­но, что человек всегда может быть лишь чем-то большим илименьшим, чем животное, но животным — никогда.

Где бы ни порождала природа эту новую психическую форму ассоциативной памяти, она, как я указал выше, всегда одновременно вкладывала уже в первые зачатки этой способности корректив ее опасностей. И этот кор­ректив есть не что иное, как четвертаясущностная фор­ма психической жизни — принципиально еще органи­чески скованный практический интеллект,как мы собира­емся его называть. В тесной связи с ним возникает способ­ность к выбору и избирательное действие, затем — способ­ность к предпочтению благ или предпочтение сородичей в процессе размножения (начатки эроса).

Разумное (intelligent) поведение мы тоже сначала мо­жем определить безотносительно к психическим процес­сам. Живое существо ведет себя разумно,если оно без пробных попыток или всякий раз прибавляющихся новых проб осуществляет смысловое — «умное» либо же хотя и не достигающее цели, но явно стремящееся к ней, то есть «глупое» — поведение по отношению к новымситуациям, не типичным ни для вида, ни для индивида, и притом внезапно,и прежде всего независимо от числапредприня­тых до того попыток решить задачу, определенную вле­чением. Мы говорим об органически скованном интеллекте до тех пор, пока внутренние и внешние действия живо­го существа служат влечению и удовлетворению потреб­ности. Далее, мы называем этот интеллект практическим, так как его конечным смыслом всегда является действие, благодаря которому организм достигает или не достигает своей цели *. Но если мы .перейдем к психической сто­роне, то сможем определить интеллект как внезапно возни­кающее усмотрениепредметного и ценностного обстояния делв окружающем мире, не только недоступного непосред­ственному восприятию, но и никогда не воспринимавше­гося прежде, так что его невозможно воспроизвести. Выражаясь позитивно, это — усмотрениеположения дел на основе системы отношений, фундамент которой отчастидан в опыте, а отчасти дополняется предвосхищающим

[48]

представлением, например на определенной ступени опти­ческого созерцания. Для этого продуктивного,а не ре­продуктивного мышления всегда характерно предвосхище­ние, предварительноеобладание новым, никогда не пере­живавшимся фактом (prudentia; providentia *, хитрость. изворотливость). Отличие от ассоциативной памяти здесь очевидно: ситуация, которая должна быть понята и прак­тически учтена в процессе поведения, не только нова и нетипична для вида, но прежде всего «нова» и для индивида.Такое объективно осмысленное поведение явля­ется, кроме того, внезапными совершается доновых проб и независимо от числапредшествующих попыток. Эта внезапность проявляется даже в выражении, например глаз, в том, что они загораются, что В. Келер 18весьма пластично толкует как выражение «ага!»—переживания. Далее, новое представление, содержащее решение зада­чи, вызывают не просто те связи переживаний, которые даны одновременно, и разумное поведение вызывется не прочными, типичными, повторяющимися образными струк­турами окружающего мира, но скорее предметные вза­имоотношениячастей окружающего мира, которые как бы избралацель влечения, имеют своим следствием новое представление; это такие отношения, как «равно», «сход­но», «аналогично X», «посредствующая функция для до­стижения чего-либо», «причина чего-либо» и т. д. Достигли ли животные, в особенности высшие человекообразные обезьяны, шимпанзе, описанной тут ступени психической жизни,— по этому поводу в науке царит ныне запутанный и неразрешенный спор, которого я могу тут коснуться лишь вскользь. Этот спор, в котором приняли участие почти все психологи, не утихает с тех пор, как Вольфганг Келер опубликовал в «Докладах Прусской Академии на­ук» результаты своих многолетних опытов с шимпанзе, проделанных с удивительным терпением, и изобретатель­ностью на немецкой опытной станции на Тенерифе. Ке­лер, по-моему, с полным правом признает за своими по­допытными животными совершение простейших разумных действий. Другие исследователи это оспаривают — почти каждый пытается по-новому обосновать старое учение о том, что животным присущи лишь память и инстинкт, а интеллект даже в виде примитивного умозаключения

[49]

(без употребления знаков) составляет монополию челове­ка. Опыты Келера состояли в том, что между целью влечения животного (например плодом, допустим, бана­ном) и самим животным воздвигали все более сложные препятствия, все более запутанные обходные пути или предметы, способные служить «орудиями» (ящики, ве­ревки, палки, далее, палки, которые можно всунуть одну в другую, которые надо сначала принести или изготовить), а затем наблюдали, сумеет ли животное достигнуть цели своего влечения, и если да, то, предположительно, при помощи каких психических функций, и где здесь проходят определенные границы,его способностей к выполнению работы. Опыты, по-моему, ясно продемонстрировали, что результаты деятельности животного немогут быть полностью выведены из инстинктов и примыкающих к ним ассоциативных процессов, но что в некоторых случаях налицо подлинно разумныедействия. Коротко скажем, что тут, видимо, присутствует от такого практически-органи­чески связанного интеллекта. В то время как цель влече­ния, например, плод, оптически высвечивается для жи­вотного и резко выделяется и обособляется на оптическом поле окружающего мира,— вседанности, какие содержит окружающий мир животного, в особенности все оптичес­кое поле между животным и окружающим миром, специ­фически преобразуются. Предметные связи структуриру­ютсятаким образом, возникает такого рода относительно«абстрактный» рельеф, что вещи, которые воспринима­лись сами по себе либо как нечто безразличное, либо как предназначенное «для кусания», «для игры», «для сна» (например, подстилка, которую животное приносит из спального помещения, чтобы подтянуть непосредственно не достижимый, находящийся вне клетки плод), получают динамически-соотносительную характеристику«вещь для доставания плода»;и не только настоящие палки, сход­ные с ветвями, на которых растут плоды,— это входит в нормальную жизнь, какую животное ведет на деревьях, и может быть истолковано как инстинкт,— но и кусок проволоки, поля соломенной шляпы, соломинка, подстил­ка, короче, все,что наполняет абстрактное представление о «подвижности и вытянутости». Именно динамика влечения в самом животномначинает здесь опредмечиватьсяи расширяться вэлементах окружающей среды. Конечно, предмет, употребляемый животным, получает лишь ситуа­тивноединамическое функциональное значение «чего-то

[50]

для приближения плода». Самаверевка или палка как бы «направляет» или даже движетживотное к оптически данной цели. Мы можем здесь подглядеть за самым на­чалом возникновения феномена каузальности,или воз­действия,который отнюдь не исчерпывается равномер­ной последовательностью явлений. «Воздействие» есть, таким образом, феномен, базирующийся на опредмечи-вании пережитой каузальности действия как осуществлен­ного влечения живого существа, перенесении ее на вещи окружающего мира, и тут оно еще полностью совпадает с бытием предмета как «средства». Конечно, описанное переструктурирование происходит здесь не через осознан­ную рефлексивную деятельность, а через некий род на­гляднопредметной «перестановки» самих данностей ок­ружающего мира. Значительные различия в способности животных к такому поведению подтверждают, впрочем, разумный характер этих действий. То же относится к выбо­ру и избирательному действию. Заблуждение — отказы­вать животному в избирательном действии, думать, что им всегда движет лишь «более сильное» частное влечение. Животное — не механизм влечений. Импульсы его влече­ний не только четко расчленены сообразно руководящим высшим влечениям и исполняющим низшим и вспомога­тельным влечениям, далее, сообразно влечениям к более общим и более специальным результатам; но помимо этого, оно может спонтанно,исходя из центрасвоих влечений, вмешиваться в их констелляцию и до известных пределов избегать близкой выгоды ради достижения более отдаленных во времени и доступных лишь на окольном пути,но зато больших преимуществ. Чего действительно нет у животного, так это упомянутого предпочтения в вы­боре между самими ценностями — например, полезного в ущерб приятному — независимо от отдельных конкрет­ных вещественныхблаг. В области всего аффективного животное даже находится намного ближек человеку, чем в отношении интеллекта; дарение, примирение, дружбу и тому подобное можно найти уже у животных.

II

Здесь возникает вопрос,имеющий решающеезначе­ние для всей нашей проблемы: если животному присущ интеллект, то отличается ли вообще человек от живот­ного более,чем только по степени? Есть ли еще тогда

[51]

сущностноеразличие? Или же помимо до сих пор рассмат­ривавшихся сущностных ступеней в человеке есть еще что-то совершенно иное, специфическиему присущее, что вообще не затрагивается и mисчерпывается выбороми интеллектом?