— Пью коньяк, — честно сказала я.

— Как я мог тебя отправить домой, а? Ну, не придурок ли?

— Придурок, — вздохнула я, — Я только что из штанов не выпрыгивала, а ты меня в машину пихал. Сам виноват.

— Я виноват, Вер… Может, я смогу это исправить?

Чертов Каминский! Весь сегодняшний безумный вечер и не менее безумную ночь я думала, среди прочих романтических и пугающих мыслей, одну вполне конкретную мысль: как я попробую Влада Каминского. И теперь, когда я уже совсем смирилась с тем фактом, что попробовать его мне удастся еще не скоро, он звонит. Есть совесть вообще? Он это исправит! Счас!

— Шильмана пять, квартира тридцать семь! — выдала я ему. Ха, посмотрим, как он отвертится теперь.

— Подожди минуту, я возьму гарнитуру, — в трубке раздались какие-то шорохи, потом явственно вжикнула молния, хлопнула дверь и, наконец, Влад сказал:

— Я бегу к проспекту ловить машину. А что ты делаешь сейчас?

— Разговариваю с тобой. Ты серьезно насчет машины?

— Вполне, — голос слегка сбился, дышит часто… Блин, он действительно бежит! Не идет, а бежит!

— Ты что, бегом бежишь?

— Я же сказал.

— Придурок, — улыбнулась я.

— Конечно, придурок! А что ты делаешь сейчас?

— Хочу поменять простыни. Но руки заняты.

— Только трубку не клади. У тебя есть гарнитура?

— Есть где-то, — я пошла в кабинет, порылась в ящике стола и вытащила гарнитуру. Теперь руки мои были свободны, я запихнула аппарат в карман и пошла в спальню, — я нашла гарнитуру и меняю простыни. А ты?

— Шеф, на Шильмана. Сколько ты хочешь? Поехали! — это очевидно, бомбиле. А потом мне:

— Я в машине. А ты?

— Я меняю наволочку. И хочу пойти в душ.

— Только трубку не клади. Пусть полежит в ванной, я послушаю, как льется вода…

О господи, я сейчас захлебнусь в этой приторной патоке, черт бы ее побрал! Но, надо признать, возбудилась я за время нашего разговора так, что готова была заняться кое-чем даже с телефонным аппаратом. И я пошла в душ. Положила телефон на стиральную машинку, врубила воду и сосредоточилась на мытье, опасаясь, что могу увлечься намыливанием настолько, чтобы застонать в голос.

Спустя несколько минут я выключила воду и снова воткнула в ухо гарнитуру.

— Ты закончила, да? Мы уже на Мельниковской. Что ты делаешь сейчас?

— Я вытираюсь и разглядываю шкаф, — честно призналась я.

— Только не надевай слишком много всего, ладно? И не джинсы. У тебя есть платье?

Откуда у меня платье? Я перебрала полтора десятка плечиков с моими немногочисленными шмотками. Платье! И вытащила Лилькин подарок — совершенно идиотский бордовый атласный халатик. Правда, к нему прилагалась еще не менее идиотская кружевная…э-э-э…назовем это сорочкой. Но ее я надевать не стала.

— Что ты выбрала?

— Не скажу. Где ты?

— Я на Шильмана. Куда мне идти?

— Видишь арку около парикмахерской? Туда. Второй подъезд, шестой этаж.

В трубке эхом прозвучали шаги — это акустика подворотни.

— Я сейчас приду.

— Я тебе не открою, — пошутила я.

— Я выломаю дверь. Или влезу в окно. Я сейчас приду.

Я пошла в прихожую и открыла замок.

— Я пришел.

— Входи.

Дверь открылась. Каминский стоял на пороге. Глаза-льдинки, нет, глаза-ледяные омуты, смотрели так, что я даже испугалась. Он пришел.

Звуки… Падает на паркет тяжелая кожаная куртка-косуха: шелест и бряцанье металла. Впечатываются в стену один за другим щегольские, явно концертные, сапоги-казаки: звонкий грохот. Судорожно вжимаются друг в друга тела, смыкаются губы: вздох и шелковый шорох. Жалобно вскрикивает старинная резная бабушкина кровать, а новенький пружинный матрас произносит одобрительное «пх-х-х», когда сплетенные желанием тела падают в его латексные и пружинные объятья.

Ощущения… У него мокрые волосы. Холодные и мокрые. Длинные, светлые, мокрые волосы. У него жесткие пальцы, мозоли на кончиках — руки гитариста. У него шрамы. Шрамы на левом боку и спине.

Почему? Почему волосы мокрые? Откуда шрамы? Я подумаю об этом потом…потом… после того, как закончу с ним… После того, как кончу с ним… кончу с ним еще раз… еще… еще…

— Еще…— шепчу я и вгоняю ногти в его идеальную задницу… — Еще… — хриплю я, прогибаясь до хруста в позвоночнике… — Еще!… — кричу я, упираясь лбом в связанные узлом влажные простыни… — Еще? — шепчет он, снова склоняясь надо мной.

Я завтра не смогу ходить. Я вообще больше никогда не захочу секса. Я больше никогда никого не захочу. Даже Каминского? Кроме Каминского?