Но произошло неожиданное. Я вспомнил те эпизоды своей жизни, что где-то глубоко между памятью и забвением, пытались скрыться во мраке. Те воспоминания, которые пугали меня по ночам, вызывая призраки во сне. И я понял, что не могу позволить ей уйти так просто.

Мне хотелось сжать ее плечи изо всех сил, чтобы ее лицо исказилось гримасой боли и страха, хотелось ударить ее, чтобы уже теперь настоящие слезы брызнули из ее глаз. Хотелось кричать ей в лицо гадости, но чтобы она не уходила.

Я схватил ее за руку, но не сильно и, сжав до боли вторую руку, сказал без дрожи в голосе, глядя прямо в глаза:

– Мне ничего от тебя не надо. И если ты была настолько глупа, что увидела во мне одного из них, то мне очень жаль. Но я не хочу чтобы ты думала, будто для меня не важна эта встреча. Ведь я пришел не за ними следом, а за тобой. Я шел на зов, и нашел тебя.

Отстранившись, я еще раз увидел ту растерянную девушку, что заворожила меня. Она смотрела на меня так, что я понимал – мой блеф сработал. Но для завершения представления, мне нужно было исчезнуть, что я и сделал. Я ушел, не оглядываясь, и, для нее, растаял в тумане. Может, мне почудилось, но ушей прикоснулся ее голос издали: «В другой раз»…

Дождь прекратился только тогда, когда, обернувшись, я уже не увидел черного силуэта.

Я не могу спать. Все думаю о том, что произошло сегодня на кладбище. Я балансирую между двумя правдами, и, время от времени, выбираю, в какую сторону обрушить свои мысли.

Ведь я испортил все, что только можно было испортить. И теперь мне ни за что не найти ее снова. Она ушла, растаяв за моей спиной, а я даже не посмотрел, как она уходила. И теперь я снова обречен на одиночество.

Но нет, ведь я все же почувствовал что-то, когда сказал ей нечто такое, что зацепило ее. И теперь я не могу вспомнить ни слов, ни эмоций, что захватили меня в тот момент.

Знаю лишь, что я вспоминал нечто такое…

Я родился в индустриальном поселке, что так активно развивались с середины века, разворачивая щупальца цивилизации вглубь страны и, как это обычно бывает, уничтожая природу во все больших масштабах.

За окном я всегда наблюдал лишь унылый пейзаж сероватых оттенков, который представлялся мне кускам плотной ткани, что используется для пошива пиджаков для повседневной жизни – что-то такое, что не должно легко рваться и сильно пачкаться – роба современного жителя. И невидимая игла вышивала на этой ткани все новые и новые стежки цивилизации. Длинные – это полосы панельных домов, которые воздвигались и оказывались заселенными так быстро, что не оставалось ни единого сомнения в том, что их просто устанавливают на землю вместо деревьев, и к этому моменту они уже заполнены многочисленными семьями рабочих, военных и представителей обслуживающего персонала. Короткие стежки – это затянутые в узлы нити, ставшие колоннами фабрик, изрыгающих черную копоть, что окрашивает небо моментально и бесповоротно, как лупа выжигает на деревяшке угольные узоры в солнечный день.

И день за днем не прекращался шум – лязг стальных машин, которые будто никогда не останавливали свои безумные соревнования, бесконечное дерби.

Иногда я брал кусочки ваты, затыкал ими свои ушные раковины и превращался в глухого мальчика. Даже повадки, частично, становились такими же. Я ходил по квартире, располагавшуюся на четвертом этаже, всматриваясь в окна, выглядывая на лестничную площадку и не слышал ровным счетом ничего – ни лая собак, распространявшемся по лестничной клетке так быстро и так сильно, что даже взрослый человек мог смело наложить в штаны и это не казалось бы зазорным, ни шума стальных монстров за окном, которое никак не скрывало и не делало шум тише, лишь своим дребезжанием и вибрацией создавая его физическое присутствие. Ни-че-го.

Мое пребывание в собственном островке спокойствия совсем не радовало мою мать. Она отличалась умением превращать самые затвердевшие куски говядины в потрясающие супы – и это позволяло ей смотреть любимые ТВ-шоу практически не отвлекаясь на готовку. Пока темные клочки, когда-то бывшие частями коров, отваривались на кухне, заполняя ее сизым и глубоким, похожим на холодец, паром, она откидывалась в кресле с поистине кошачьей улыбкой, а я же плавал в собственном бассейне из идеальной тишины. Бывало, я стоял на кухне, погружаясь в свои мысли, смотрел, как пенная жидкость вылезает из-под крышки, отталкивает ее, будто прутья клетки. Она обрушивалась на газовый огонек под кастрюлей, корчилась, закипала – и все в полной тишине. Потом прибегала моя мать и начинала хлопотать с полотенцем в руках, в ее губах я читал крики раздраженного удивления о том, как же я не мог сделать напор газа немного меньше, о том, что теперь отец устроит ей взбучку, если она не приведет все в порядок. И моим наказанием был момент, в который она вырывала замки моего мира из ушей и высвобождая шквал шумов, криков, шипения влаги на конфорке, лая собак за стеной и на лестнице, стальных какофоний за окном, весь это хаос хлещет меня по ушам, вызывая сильнейшую боль. После этого я, как в тумане, пробирался в свою комнату, и падал практически без сознания, в пустоту без сновидений.

Лишь ночью я мог чувствовать себя спокойно. Мои дневные фантазии воплощались в кромешной тьме, что забирала меня в свои мрачные стены, где неверные тени искажают формы и звуки. Абсолютная темнота и сумеречная тень – две составляющие единого целого – ночи.

Я просыпался и ощущал себя полностью выспавшимся, и часы, проведенные у окна в созерцании ночных путешествий собственного разума, лишь шли на пользу. Это был мой мир, к которому я стремился в течение дня всем телом, всей душой.

Едва слышно я распахивал окно, впуская в комнату бесшумную свежесть черного цвета, которая быстро заполняла собой бетонную коробку моей комнаты. Даже лежа под одеялом, я чувствовал легкое дуновение, пытающееся проникнуть ко мне в объятия, жаждущее моей любви, которую я не скрывал, отдавал ее сполна. Я знал, что этот ветер, эта освежающая прохлада – это моя и только моя ночь.

Иногда меня посещали мысли о полете – стоит шагнуть – и ты воспаришь в этом вакууме из ночной тишины. Темнота твоя, она ни за что не предаст, не отпустит вниз, не разобьет о землю. И каждый раз я останавливал себя. Перед глазами очень отчетливо вставала картина, как я, расправив руки в стороны, но не для того, чтобы ощутить себя птицей, а лишь для ощущения нежности восходящих потоков, что обнимают тебя в ночном воздухе, падал вниз, закрыв глаза в предвкушении бесконечности… И ничего.

Видение каждый раз заканчивалось созерцанием моего тела на асфальте.