— Был он заботливый, рачительный хозяин, — рассказывал старик. — Сделал в Люсиной комнате розетку для настольной лампы, починил крыльцо, привел как-то солдата, и тот протянул в сени электричество. По вечерам бывало сядем чай пить, он рассказ затеет про войну, про боевые вылеты. Жена с дочерью, обе глаз не сводят с него, охают, ахают, головами качают. Интересно! Так весь вечер и просидим.

Накануне своего отъезда майор сделал Людмиле предложение. Она не отказала. Но свадьбу все-таки отложила до осени. И вдруг случилось одно происшествие. К Людмиле в госпиталь пришел врач из вашей воинской части, Вера Стрункина. Они учились вместе. Людмила и расскажи ей о своем женихе. Вера Стрункина побледнела — и в слезы. Мало-помалу выяснилось, что майор жил у Веры в квартире, сошелся с ней, просил родить сына. А она не могла. Тогда он бросил ее. — Николай Константинович тяжело вздохнул. — Дочь у нас с норовом. Надерзила матери, когда та стала упрашивать ее не бросать Сливко, и уехала.

— Куда? Где же она?

— У бабушки. Туда сейчас поехала и Полина Тимофеевна.

Николай Константинович резко повернулся ко мне и спросил:

— Товарищ лейтенант, скажите, кто тут виноват?

— Есть и моя вина, — признался я.

Я перегнал из мастерских свою машину.

На следующий день проводились полеты в сложных метеорологических условиях. И, пожалуй, никогда еще с такой тщательностью не делал я предполетного осмотра, как в этот раз. Ведь я осматривал свою машину, которой так долго был лишен! Я боялся потерять ее так же, как боятся лишиться родного существа. Мне хотелось, чтобы она была лучше всех, и я, как мальчишка, любовался ею, новенькой, весело блестевшей свежей краской.

В воздух я поднялся одним из последних. Вошел в облака и сразу взял нужный курс. Окруженный мутно-белым месивом, действовал осторожно, контролировал каждое свое движение.

Время показало, что пройден первый участок маршрута. Делаю разворот и иду на заданный пункт. Там буду пробивать облака. Неотступно слежу за временем. Надо мною, в сплошной облачности, напоминающей разбавленное молоко, проносятся отдельные темные сгустки, и тогда я не вижу не только плоскостей, но и приборов.

Еще семь минут полета. Но тотчас же западает тревога. Почему семь? Лихорадочно вспоминаю время отхода от первого контрольного пункта. Начинает казаться, что я не учел бокового уклонения, возникшего при развороте. Тревога усиливается, и я решаю установить свое местонахождение по наземным ориентирам. Пробиваю облака. Стрелка высотомера плавно спускается вниз: 400 метров, 300, 250… Выскакиваю из облачности. Под крылом, покрывшимся капельками воды, — железнодорожный разъезд. Вижу, как маневровый паровозик растаскивает по путям товарные вагоны, вижу красную станционную постройку и даже путевого обходчика с большим гаечным ключом на плече. Обходчик останавливается и, задрав голову, машет мне ключом — может, грозит. И поделом! Заблудился в трех соснах. Разъезд этот с коротким названием «Соть», написанным на стене огромными буквами точно специально для блуждающих летчиков, находится намного левее линии маршрута.

Продолжать полет нет смысла: время упущено. Я разворачиваюсь в сторону аэродрома. На сердце кошки скребут. Как буду смотреть в глаза Кобадзе?

Выслушав мои объяснения — теперь-то уж я ничего не утаил, — Кобадзе отругал меня за то, что я ударился в панику и забыл о радиопеленгаторе, с помощью которого восстановил бы ориентировку.

— Я дважды виноват, — проговорил я. — Сжульничал в прошлый раз. Прости меня, Гиви. Больше это не повторится.

— И меня прости, — сказал капитан. — Не надо было тебя отпускать тогда — ведь я знал, что ты сжульничал. Все могло быть гораздо хуже, чем получилось.

Странно, может быть, но случай этот еще больше нас сблизил.

За месяц жизни в лагерях я научился водить самолет в любых метеоусловиях, точно выходить на цель и поражать ее с одного — двух заходов.

Каждый раз, как мне удавалось выполнить упражнение на «отлично», я думал о Людмиле. Если б она была где-нибудь рядом и видела, как я работал! Может быть, и похвалила бы.

Однажды, удачно отбомбившись, я держал курс на аэродром. На пути встретилось кучевое облако. Когда кабину обволокло густым туманом, я почувствовал, что самолет потащило вверх, хотя рули оставались нейтральными.

Казалось, подо мной прошла небывалой величины и силы волна. Подъем затягивался. Тогда я отжал ручку и пошел на снижение. Скорость резко возросла; чтобы сбавить ее, пришлось уменьшить обороты мотора.

И все-таки не удалось удержать самолет на определенной высоте — я неожиданно попал в не менее мощный нисходящий поток. Теперь я потянул ручку к себе, прибавил газ. Самолет задрал нос, но снижение его все же продолжалось.

Мысли были заняты одним: как пройти опасный участок. Я включил форсаж. Вдруг впереди что-то вспыхнуло. В следующую секунду сильно треснуло в радиоаппаратуре. Все стало ясно: я попал в зону грозовой деятельности! Это «открытие» не обрадовало меня.

Самолет теперь летел примерно на одной высоте, но его продолжало трепать из стороны в сторону, и мне приходилось напрягать мышцы всего тела, чтобы выдерживать курс. Вот когда я с благодарностью вспомнил Кобадзе, заставлявшего меня заниматься физкультурой.

Я не знал, где нахожусь. Это можно было определить с помощью радиосредств, о которых я, растерявшись, забыл в прошлом полете. Однако новый оглушительный треск в наушниках заставил немедленно выключить радиоаппаратуру. Пилотажные приборы из-за болтанки давали приблизительные показания. И только авиагоризонт действовал более или менее нормально.

Но с помощью авиагоризонта нельзя было определить величину грозового облака, точное направление и скорость его движения. Вернуться назад и обойти облако? Нет, горючего оставалось немного, надо было беречь время.

Самолет уже наэлектризовался, и в любую минуту мог произойти электрический разряд. Это было опасно для жизни экипажа. Но выхода не было, и я продолжал пробираться вперед, едва удерживая в руках штурвал. Меня кидало по кабине из стороны в сторону. Не раз я пожалел, что слабо привязался ремнями к сиденью, они больно врезались в ноги. От напряжения ломило поясницу, рубашка прилипла к лопаткам.