По утрам нас будил горнист. Он важно расхаживал по линейке, посыпанной светлым речным песком, и играл «Зорю» до тех пор, пока не раздавалась команда дежурного по части:

— Выходи строиться на физзарядку!

Но однажды меня разбудил авиационный гимн:

Кобадзе сбросил с себя одеяло, глянул на репродуктор и подтянул:

Мы с капитаном переглянулись и засмеялись от того, что наконец-то настал этот необычный день, когда никуда не нужно торопиться и впереди у каждого отдых и множество развлечений. Настал праздник — День Воздушного флота.

Мы откинули полог — в палатку хлынул поток яркого солнечного света. Лагерь уже проснулся. Солдаты и офицеры не спеша расхаживали в майках и трусах, толпились у спортивных снарядов, подзадоривая выполнявшего «номер» товарища, плескались и фыркали около умывальников. Нетерпеливые уже привели себя в полный порядок: надраили пуговицы, навели зеркальный глянец на сапоги, солдаты подшили свежие подворотнички. А некоторые ухитрились даже позавтракать и теперь сидели на лавочке в курилке, разговаривали и смотрели на белевшую вдали полоску шоссе. Они ждали автобус, посланный на станцию за гостями из города.

— Рано еще! — крикнул им Кобадзе. — Глаза проглядите! — Он набросил на шею полотенце и побежал к реке, на ходу выкидывая в стороны мускулистые руки.

— Ладно, ладно, — крикнул ему вдогонку Одинцов. — Одевайся скорее! Там уж без тебя всю кашу поели. — Из столовой доносился аппетитный запах пирожков.

Столовая была убрана по-праздничному. Добела выскобленные полы, вымытые окна. На застланных свежими скатертями столах полевые цветы — маки, ромашки, васильки. Официантки в праздничных платьях, с накрахмаленными кружевными наколками в волосах похожи на красивых бабочек.

Пришел баянист в тщательно отутюженной гимнастерке, сел в углу и, разостлав на коленях бархатный лоскут, растянул мехи нарядного баяна. Полилась музыка, легкая, тихая.

На сердце светло и покойно, ни о чем не хочется думать — хочется отдыхать. В лагерях, в походной обстановке не часто выпадают такие безмятежные дни. И мы сидим с Кобадзе, пьем кофе и молчим, думая каждый о своем.

— Этот баянист напомнил мне про войну, — вдруг сказал капитан.

Я удивился.

— Ассоциация. У тебя, свет Алеша, не может такой быть. И дай бог, чтобы не было… — Он помолчал. — В войну во всех столовых для летчиков играли баянисты или аккордеонисты. Наверно, хотели отвлечь нас от мысли о погибших. Знаешь, Алеша, как это страшно: сидел утром рядом с тобой товарищ, а на обед не пришел. Не вернулся с задания. Лежат нетронутые вилка, ложка, пустует место… Мне всегда грустно, когда в столовой играет музыка.

Без пяти десять дежурный по части подал команду строиться для зачтения праздничного приказа.

Полковник Молотков принял рапорт от дежурного, четким шагом подошел к строю и поздоровался со всеми, приложив руку к козырьку парадной, обрамленной золотыми листьями фуражки. Ответное приветствие сотрясло воздух. Командир полка поздравил личный состав с Днем Воздушного флота. Духовой оркестр на правом фланге заиграл марш. Вдоль фронта пронесли полковое знамя с приколотыми в верхнем углу орденами. Каждый встрою встречал и провожал его поворотом головы.

После чтения приказа был короткий митинг. Офицеры и солдаты говорили перед строем о первых годах советской авиации, о боевом пути полка, о своей готовности выполнить священную воинскую заповедь.

Автобус с гостями приехал в одиннадцатом часу. Жены офицеров и просто знакомые — все в дорогих платьях, с модными прическами, радостные, взволнованные. Послышались детские голоса, счастливый полушепот, смех, веселые восклицания.

— Как ты загорел! Совсем черный.

— А ты поправилась и похорошела.

— Ждал?

— Скучала?

Дежурный по части, любуясь собственным голосом, громко объявил распорядок дня: как только автобус привезет школьников и учителей подшефной школы, начнутся спортивные состязания, а после обеда будет дан концерт художественной самодеятельности.

Он эффектно взмахнул рукой, и оркестр заиграл новый, разученный специально к приезду гостей, вальс.

Кобадзе вдруг засуетился.

— Я совсем-совсем забыл. Ты извини, пожалуйста. Надо же собрать артистов. Они совсем еще не готовы.

«Что это с ним?» — подумал я и, обернувшись, увидел Одинцова, Нонну Павловну и Светлану. Дочка разглядывала что-то в траве.

— Ну, что ты там увидела? — мягко спросил Одинцов. В руках он держал битком набитую хозяйственную сумку.

— Ящерицу. Она оторвала себе хвост.

— Оставь ее в покое, — сказала Нонна Павловна, останавливаясь. Она была в белом, без рукавов платье, молодившем ее. Каштановые волосы собраны на затылке в огромный тугой узел.

Светлана побежала к родителям, широко расставив тонкие, с растопыренными пальцами ручонки. Одинцов хотел подхватить девочку, но она подбежала к матери и, прыгнув, обняла ее за шею.