Старое руководство колонии, отчетливо понимая всю безрассудность распоряжений нового начальника, решило действовать по-своему. Их цель была — поддержать выработку и сохранить рабочую силу. Лева также прилагал все усилия, доказывая начальству — не с точки зрения гуманизма, об этом говорить было бесполезно и смешно, — а с точки зрения прямых интересов производства, что ослабевших нужно поддерживать и не бояться освобождения больных.

В течение зимы начальник из Белорецка приезжал не раз и всячески всех ругал. Однажды он придумал оригинальный выход из положения: «В целях поднятия производительности» собрал всю обслугу (поваров, банщиков, фельдшера и т.п.) и, объявив себя бригадиром, повел их в лес для выполнения плана. Но, конечно, из этого мало что получилось: как ни старался Лева, как ни изловчался до последнего, но дров нарубил мало.

А война полыхала. Заключенные получали газеты и знали, сколько мук и страданий переносит народ. Кровь лилась, и казалось, не предвидится конца этому страшному кошмару. Человечество, словно сошедший с ума великан, резало, рвало себя на части, захлебывалось в крови.

Маруся аккуратно писала Леве письма. Спустя месяц, после начала войны ее мобилизовали в армию, она получила назначение в авиацию и оттуда на фронт. Она описывала своему любимому другу все тяготы и переживания фронтовой жизни. Письма заключенным проверял цензор. Но письма жены Левы были так интересны, что их читали в штабе охраны, и лишь потом они попадали к Леве. Некоторые над Левой подшучивали:

— Уж если твоя жена в авиации, махни на нее рукой. О верности и разговора быть не может.

А когда Лева утверждал, что он спокоен за свою жену, многие полагали, что он просто недопонимает и не учитывает обстановку войны.

И все же Лева был спокоен за Марусю, потому что он видел в ней как бы чудный подснежник, живой и растущий под солнцем Правды. Молитва, вера, надежда, любовь — вот что помогало сохранить свет во мраке.

Однажды, когда еще стояли морозы и дыхание весны не касалось Урала, начальник колонии приехал снова в Куезы из Белорецка. Он созвал руководителей производства, бригадиров, страшно кричал, грозил и в заключение предложил в корне перестроить производство, чтобы план был выполнен. На этом совещании Левы не было, он вел амбулаторный прием. Поздно вечером его вызвали в проходную. Там сидел разъяренный начальник. Он грозно взглянул на Леву и, пересыпая свою речь матом, начал:

— Вы знаете, что Родина в опасности, что лучшие сыны ее умирают на полях сражения, отстаивая каждую пядь родной земли. Умирают лучшие — поймите! А вы тут что наделали? Притаились и освобождаете больных. Больных нет, когда идет война. Все должны жертвовать собой за Родину. Пусть умирают под лесиной, как умирают лучшие сыны, не щадящие своей жизни на фронте. Вот я вам приказываю: завтра чтобы ни одного освобожденного не было, ни одного инвалида. А то — развели инвалидов!..

Лева пытался что-то возразить, но начальник вскочил, закричал:

— Молчать! Вот, нет у меня другого фельдшера заменить вас. А то бы снял вас с работы, сел бы верхом да погнал бы вприпрыжку в Белорецкую тюрьму. Там бы с вами, с притаившимся преступником, расправились…

И, обратившись к местному начальству, он добавил:

— Проследите, чтобы завтра ни одного инвалида, ни одного освобожденного по болезни не было!

Тяжкое чувство безысходности сдавило грудь Левы. Как быть? Ведь он, прежде всего, христианин и медработник…

Вернувшись к себе в амбулаторию, он позвал старика-санитара и взял в руки список освобожденных. Да, многие были по-настоящему больны.

Лева молился, и внезапно мысль мелькнула в голове: стационар не запрещен. Так всех действительно больных срочно в стационар!

Он дал санитару список и велел немедленно вызывать всех больных и класть в стационар.

– Так у нас же белья не хватит, — заметил старик.

– Клади в своем…

– Коек не хватит.

– Клади три человека на одну койку.

Наутро был развод. Всех инвалидов вызвали на лесоповал. Освобожденных не было. После развода приехавший начальник со всеми сопровождающими лицами сделал обход колонии. Когда он вошел в стационар, он словно остолбенел. На каждой койке сидело по три человека больных. Начальник ничего не сказал. Ничего не сказали и прибывшие с ним. Вышли из амбулатории, сели. Начальник внимательно посмотрел на Леву и произнес:

— Так у вас, видно, материнское сердце…

Больше он ничего не добавил, встал, и все вышли. Может быть, случайно сказанные им слова явились для Левы как бы наградой. «Материнское сердце!»

…Что будет дальше? Все как бы притихло перед грозой. Не шелохнется, не дрогнет, но вот-вот грянет гром.

Лева спросил местного начальника:

— Как быть в будущем с освобожденными инвалидами?

Тот пожал плечами и сказал, что распоряжение свыше отменить не может. Ежедневно распределение рабочей силы проверяется высоким начальством.

«Как быть? Как быть?» — думал Лева. Ведь такие установки только увеличат смертность и ничего не дадут. И может ли он работать фельдшером в таких условиях?