Но чаще встречаем другое: «Aqui mataron un hombre» [6] . Это подобие кладбища растянулось на полторы-две мили, во всю ширину долины. Далее, перебравшись через ручеек, который, обогнув деревню Касен, впадал в Хениль, путники оказывались в другой части гор. Они были менее суровы, чем первые, и легче проходимы. Тропинка, миновав узкие места и остроконечные скалы, теперь терялась в необъятном сосновом бору. Путник чувствовал, что вступает в более спокойную местность. Мили полторы дорога шла в тени леса, а затем глазам путешественника открывался райский уголок. К нему вел пологий спуск – зеленый ковер, испещренный желтыми благоухающими цветами дрока и красными ягодами толокнянки, очень похожими на землянику; вкус этих ягод скорее напоминает банан, нежели ту прекрасную ягоду, на которую они похожи. Достигнув этого места, путник мог облегченно вздохнуть: он оставил позади двойную опасность – разбиться, скатившись в пропасть, или быть убитым бандитами.

Слева от дороги, в четверти мили от нее, возвышалось точно построенное из меловых камней маленькое строение, одновременно походившее и на таверну, и на крепость. Террасу этого сооружения окружал парапет с прорезанными в нем амбразурами, дверь была обита железом. Над ней был нарисован смуглый мужчина с черной бородой и тюрбаном на голове. В руке он держал скипетр. Под портретом красовалась следующая надпись: «Al Rey Moro» [7] .

Хотя из этой надписи вовсе не следовало, что мавританский король, под покровительством которого стала процветать таверна, был последним властелином Гранады, – это было очевидно всякому человеку, даже совершенно чуждому искусства. Художник явно старался изобразить сына Зорая, Абу Абала, прозванного Аль-Закиром, которого Флориан сделал одним из главных персонажей в своей поэме «Гонсальво де Кордова» [8] , наделив его именем Боабдила [9] .

Наша поспешность и желание пустить лошадь галопом, чтобы поскорее добраться до таверны, – что, впрочем, вполне отвечало привычкам путешественника, – помешали нам обратить внимание на особу, достойную отдельного описания, хотя ее и окружала очень скромная обстановка. Эта девушка сидела в тени старого дуба, за небольшим холмом, где ее сложно было сразу заметить. Ей было лет семнадцать-восемнадцать, некоторыми чертами она походила на мавританку, но в то же время в ней можно было увидеть и представительницу европейских народностей, что только делало честь ее внешности. Она, вероятно, происходила от смешения двух рас и представляла собой как бы промежуточное звено, редкое сочетание жгучей обольстительности южной женщины с нежной красотой девы севера. Волосы ее были так черны, что напоминали крыло ворона; они обрамляли чудный овал ее лица, преисполненного необычайного достоинства. Ее большие голубые глаза были подобны цветам барвинка, их оттеняли такие же черные, как ее волосы, ресницы и брови. Ее алые губы напоминали цветом вишню, а белоснежные зубы могли бы соперничать с жемчугом. В каждом изгибе ее шеи проглядывала лебединая грация, гибкий стан походил на колеблющийся над озером тростник или на качающуюся от ветра пальму на оазисе, босые ноги отличались маленьким размером и красотой формы. Такова была внешность особы, на которую мы решили обратить внимание читателя.

Костюм девушки казался весьма причудливым. Ее голову украшал венок из жасмина, сорванного в саду у описанного нами домика; темно-зеленые листья и иссиня-черные плоды жасмина чудесно гармонировали с блеском ее волос. На шее у девушки висела цепь, составленная из плоских колец, продетых одно в другое и отбрасывавших желтые, как пламя, отблески. Платье необычного покроя было сшито из шелковой материи с блестящими полосками, какую раньше ткали в Гранаде и какую до сих пор ткут в Алжире, Тунисе и Смирне. Ее талию стягивал пояс с золотой бахромой, такие пояса в наше время надевают элегантные молодые испанцы, исполняя серенады в честь дам сердца. Если бы платье и пояс были новыми, то они, пожалуй, резали бы глаз яркой расцветкой, столь любимой арабами и испанцами, но от долгого ношения краски смягчились и обрели прелестный оттенок, который порадовал бы даже Тициана [10] , а позднее заставил бы трепетать от радости и сердце Веронезе [11] .

Что особенно поражало в этой девушке, – хотя в Испании подобная странность более понятна, чем где бы то ни было, – так это роскошь одежды по сравнению с простотой ее работы. Она пряла, сидя на большом камне в тени громадного зеленого дуба, у подножия одного из мрачных крестов, опустив ноги в серебристый ручей. Около нее, прыгая по скалистым уступам, грызла горькую кору ракитника жизнерадостная козочка – смелое и подвижное животное, обычный спутник бедняков, согласно Вергилию. В левой руке девушка держала веретено, а правой вытягивала нить. Поглядывая на свои ноги в водах струящегося ручья, она вполголоса напевала какой-то мотив. Он полностью отражал ее мысли и был отголоском никому неведомых звуков, рождавшихся в глубине души.

Время от времени красавица прерывала свое пение и работу, чтобы позвать козочку по-арабски и приласкать ее. Всякий раз, когда козочка слышала «maza», она встряхивала головой, звеня серебряным колокольчиком, и снова принималась щипать траву. Вот какие слова тихо и монотонно напевала пряха (впоследствии мы слышали их в долинах Танжера и в горах Кабилии):

Тут девушка подняла голову, чтобы позвать козочку, но едва она произнесла «maza», как вдруг застыла и устремила взор на дорогу, ведущую из Альхамы. На горизонте появился всадник на андалусской лошади. Он быстрым галопом спускался по склону горы, местами тенистому, местами освещенному солнцем.

Пряха еще на мгновение задержала на нем взгляд и снова принялась за работу, рассеянно вытягивая нить и делая вид, что не обращает внимания на приближающегося всадника. Но, когда он оказался поблизости, она начала четвертый куплет песни, в котором заключался ответ королю дону Фернандо.