Была оттепель; сырой, холодный туман застилал мерцавшие огоньки фонарей; небо было совершенно одного цвета с уличной слякотью; моросило что-то, не имеющее названия и, в довершение, дул пронзительный ветер.

Сколько мне помнится, мы гуляли. Это не должно удивлять вас: непогода совершенно гармонировала с той слякотью, которая наполняла все атомы нашего существования, и, странное дело, до сих пор я не могу усидеть в своей комнате, когда слышу, как барабанят в оконные стекла капли дождя и разгуливает по улицам осенний ветер. Если вы подумаете, что неудобствами таких эксцентричных прогулок мы хотели заглушить наше ненормальное нравственное состояние, то вы почти не ошибетесь.

Мы провели на улице около четырех часов, и сильная усталость несколько нас успокоила. Заботы, тревоги, сомнения, все назойливые злобы дня отошли на задний план и дали место одному чувству — усталости и одному желанию — отдыха.

Эта прогулка открыла мне многое, чего я до сих пор не подозревал.

На Лагунина, материальное положение которого было так же незавидно, как и мое, напал припадок озлобления. В этот вечер он находил своеобразное удовольствие бередить свои сердечные раны, бичуя себя, глумясь над собою.

До этого, памятного для меня, вечера я, вместе со всеми, считал Лагунина за милейшего молодого человека «из нынешних». Много добродушия, очень много юмора, больше, чем нужно, лени и апатии, немного природного ума, «среднее» образование и развитие и полное отсутствие воли, — вот все черты нравственного облика Лагунина, к которым самый глубокомысленный психолог не прибавил бы ничего больше и… ошибся бы также, как я.

Добродушие моего товарища было боязнью выказать свое жестокосердие; невинный юмор маскировал собой злобный сарказм; апатия прикрывала жгучую, но бесплодную жажду деятельности, и весь этот маскарад при дневном свете происходил от бессилия воли и безграничных, доходивших до мании, самолюбия и самомнения. К этому присоединялась бедность, неудобство обыденное и заурядное, но действовавшее на Лагунина трагически. Его настоящее, неприглядное само по себе, казалось еще худшим, сопоставленное с прошедшим и будущим. Это настоящее было жгучим раскаянием о прошлом и подавляющим, бессильным страхом за будущее.

Лагунин родился в семье, принадлежащей к третьеразрядному, так называемому «темному» купечеству. Отец его составил себе стотысячный капитал, который после его смерти перешел в собственность восемнадцатилетнего Лагунина. Эти деньги сделались источником его несчастья.

На шестом году он остался круглым сиротой.

Лишенный ласк матери и нравственного влияния отца, Лагунин скоро нашел замену того и другого. За деньги все окружающие относились к нему с материнской нежностью и за деньги же он был окружен менторскими заботами солидных и почтенных людей.

На воспитание характера и наклонностей также повлияли эти всемогущие деньги. Деньги делали его бесконечно добрым и возвышенно благородным; с ними он был, в глазах людей, умен, развит, образован и даже талантлив; за них — любим и уважаем. Одним словом, ценой своих денег Лагунин был счастлив, и это счастье вошло у него в привычку.

Между тем, наследство уменьшалось.

Наступало время свести итоги, оглядеться и глубоко призадуматься, но Лагунин ничего не видел, кроме своих совершенств.

Бедность наступила как-то мгновенно.

После трех лет безумной траты денег, у него не осталось ни гроша, но Лагунин не придавал этому обстоятельству особой важности.

— Разве нельзя трудиться? разве нельзя сделать многое с моим умом, с моей волей?..

Но, когда он не мог накормить своих кровных, закадычных друзей ужином, то ему блистательно доказали, что он, если и не глуп совершенно, то, по крайней мере, далеко не умен.

Когда, позже, он страстно, мучительно возненавидел все и всех, он увидел сам, что доброта не была в числе его добродетелей.

Одно за другим исчезали все высокие свойства и таланты Лагунина, и он сам в них разочаровался.

Привыкнув видеть в себе гения, он должен был спуститься на уровень ничтожества, чуть не идиота, всеми презираемого.

Нищета, между тем, давила его с каждым днем все сильнее. Оставалось одно самоубийство, но и для этого у Лагунина не хватило воли.

Мое знакомство с Лагуниным относится именно к этому тяжелому для него времени.

Мы тогда жили вместе, и, в описанный мною вечер, он откровенно разъяснил свое положение.

Было о чем подумать. Приходилось восстановить человеческое достоинство, возвратить счастье… Чем? Опять деньгами? Откуда их взять, да и стоит ли? Кроме того, Лагунин не был способен ни на труд, ни на преступление. Он не умел жить и не мог умереть; он даже не имел возможности искать забвения в пьянстве, так как совершенно не выносил спиртного запаха.

Я стал за ним наблюдать; но около этого времени у меня случилось дело, заставлявшее меня по целым дням и далее неделям не бывать дома.