— Стало быть, — воскликнул я с удивлением, — ты продолжаешь эфиризоваться?!..

— Не в том дело, — отвечал Лагунин. — На пятый раз я сознавал перед собою присутствие некой стихийной силы, злой воли… того, кто называется дьяволом… Я его видел, осязал, говорил с ним…

Лагунин засмеялся резким, неприятным смехом и умолк. Паклин скоро ушел.

Когда мы остались одни, Лагунин снова завел разговор об эфиризации.

— Я скажу тебе нечто новое, — говорил Лагунин: — У меня есть теория продажи души дьяволу… Развить ее?

— Развивай, что хочешь! — с притворной досадой отвечал я.

— Вот она. Человек наших дней заключен в такую грубую, вещественную оболочку, что материи, более тонкой, — духу, хотя бы и злому, нет никакой возможности прийти с ним в общение. Если признать существование иных сил и, вместе с тем, найти способ общения с ними, то продажа души дьяволу возможна… Я нашел и способ общения и эту возможность.

Я вскочил с постели. Лагунин произнес эти слова так серьезно, что я усомнился в его рассудке.

— Ты испытывал действие эфира на себе… и первое, что ты заметил, было освобождение твоего духовного я от материальной оболочки, не правда ли? Вот тебе способ общения… Что касается возможности… Я еще не знаю… Впрочем… мне предложены услуги… Шесть миллионов русскими кредитными рублями, или же один неразменный серебряный рубль, так называемый «фармазонский»… Я выбрал первое.

Тон речи Лагунина был шутливый, но сквозь смех проглядывала странная уверенность. Я не знал, что и думать.

— И заметь еще одну странность, наша сделка должна произойти в следующий, тринадцатый сеанс, не в четырнадцатый или двенадцатый, а именно в это мистическое число. Что ты на все это скажешь?

— Что ты сошел с ума! — ответил я на этот раз с искренним негодованием, повернулся на другой бок и скоро уснул.

На другой день я уехал в В-ъ и пробыл там около двух недель.

Возвратясь, я уже не нашел Лагунина.

Действительно он получил взамен души, — деньги, которые и тратил самым безумным образом.

Легенды повествуют нам, что человек, продавший свою душу, расплачивается за земные наслаждения только после своей смерти. Злой дух Лагунина сделал хуже; он отнял его душу еще при жизни. Лагунин сошел с ума.

Он был одержим тихим помешательством, которое на больничном argot{9} называется «счастливым». Лагунин был помешан на «счастье», которое для него олицетворялось деньгами. Вокруг него лежали ворохи разной бумаги, газетной, оберточной, писчей… Он аккуратно разрывал ее на небольшие кусочки и с горделивым торжеством раздавал окружающим.

Помните ли вы дни нашего далекого, милого, невозвратного детства? Если вы не забыли еще тихого взгляда вашей матери, если в ваших ушах звучат еще иногда убаюкивающие напевы колыбельной песенки, если, наконец, вы помните что-нибудь из тех удивительных волшебных сказок, которые когда-то так восхищали вас, вы согласитесь со мною, что время рождественских праздников имеет странную и своеобразную особенность. Рождественские праздники — время фантастики. В темных уголках комнаты, слабо освещенной отблеском догорающего камина, в прозрачном воздухе улицы, в высоком, усеянном мириадами огоньков, небе, везде чудится нечто таинственное, тихое и ласковое, будто пришедшее из далекой страны вашего детства, будто принесшее поклон от вашей утраченной молодости и добрые вести от вашего, куда-то запропастившегося счастья.

Так, или почти так, думал герой этого правдивого рассказа — Акакий Петрович Купырька. Акакий Петрович представлял собою обыкновеннейшего человека из всех обыкновенных людей. Он был средних лет, среднего роста, средней полноты, среднего чина и получил «среднее образование». При этом, Акакий Петрович имел самую обыкновенную наружность и занятия (он служил в «департаменте внешних дел»). Привычки его были весьма простые, а надежды, планы, желания — самые обыденные.

Только одно, самое пламенное из его желаний носило характер некоторой фантастичности и, принимая в соображение средства Акакия Петровича, неудобоисполнимости. Он непременно хотел посетить чужие, далекие страны.

Накануне Рождества, вечером, когда застает Акакия Петровича этот рассказ, он как-то особенно размечтался о своем, давно предполагаемом путешествии.

— Пора, — думал он, — давно пора. Меня уже начинает покрывать плесень. Надо освежиться… Красоты природы, произведения искусства, иные люди, иные нравы, вечная весна… Увидя все это, я рискую умереть от восторга. Дрожал же я когда-то от радости, завидев первый листок, распускающийся на дереве!

Мысли Купырьки приняли практическое направление, он рассчитал, что для путешествия ему не хватает трех-четырех-сот рублей. К весне эти деньги будут отложены, и тогда!..

Купырька, взволнованный и потрясенный, поднялся с кресла, на котором сидел.

— Стало быть, — думал он, — через два-три месяца я отправлюсь. Какими долгими покажутся мне эти три месяца… Надо как-нибудь сократить их, уйти в скорлупу, замкнуться, забыться… Мне будет нетрудно сделать это: я просидел в своей скорлупе тридцать лет, и вся моя жизнь — забытье, бессодержательное, бесцельное, пустое, туманное…

Купырька снова сел в свое кресло и глубоко задумался.