Однажды, возвратясь, после продолжительной отлучки, домой, поздним вечером, я был удивлен странной картиной, которую представляла собой комната, обитаемая Лагуниным и мною.

Еще в то время, когда я поднимался по лестнице, меня поразил какой-то острый, своеобразный запах, несколько напоминающий собой гофманские капли{8}.

Когда я вошел к комнату, этот запах ошеломил меня.

В комнате было три человека: Лагунин, Лесков и еще кто-то, мне незнакомый. Лагунин сидел на диване, без сюртука, с расстегнутым воротом. Лицо его представляло все признаки опьянения; но взгляд, устремленный куда-то далеко, был, однако же, совершенно сознателен. Губы улыбались.

Я никогда не забуду этой улыбки.

В этой улыбке было все: целый рай сладострастия и святой вдохновенный восторг борца, умирающего за идею… Это была улыбка идиота, почувствовавшего в себе всеобъемлющий гений; улыбка фанатика, раздавливаемого колесницей Брамы.

Я рискую остаться непонятым: — она выражала собой блаженство безумия.

В углу комнаты, за чайным столом, сидел Лесков. Пред ним стоял чайник, в отверстие которого был вставлен стакан с какой-то бесцветной жидкостью. Лесков сидел, нагнувшись над стаканом, и жадно, усиленными движениями груди, вдыхал в себя с наслаждением пар, издававший замеченный мною прежде запах.

— Что это такое? — спросил я нерешительно, стоя на пороге комнаты.

Лагунин повернулся ко мне.

— Что?! — спросил он тихо, и звук его голоса, глубокий, взволнованный, дрожащий, как бы от избытка ощущений, прошел по мне электрической искрой.

— Что! — повторил он двумя тонами ниже, и мне послышался добрый, насмешливый укор. Интонация звучала сожалением обо мне, непосвященном в тайны его восторга.

Я никогда не предполагал в человеческом голосе таких выразительных звуков.

Лагунин отвернулся и сосредоточился в самом себе.

Я разделся и подошел к Лескову.

— Что ты делаешь? — спросил я его.

— Разве ты не видишь! — вдруг сказал он мне растроганным шепотом, и меня снова поразило выражение блаженства на его лице.

Я начинал догадываться.

Третье лицо, находившееся в комнате, было мне незнакомо, но оно останавливало на себе внимание.

Это был молодой еще человек, лет 28. Лицо его поражало бледностью и худобой; волосы были редки и отошли далеко назад, освободив большой и широкий лоб; глаза смотрели зорко и сознательно; на губах играла презрительная усмешка, но вокруг рта лежали складки, в которых можно было прочесть печальную историю незадач и оскорбленного самолюбия.

Николай Демьянович Паклин был человеком одного типа с Лагуниным и мною.

— Что это такое? — спросил я, обращаясь теперь к Паклину.

— Это? Вы не знаете? Это — эфиризация…

— Эфиризация?!

— Да… Люди, не испытывавшие действия эфира, называют зфиризацию утонченным пьянством, но это неправда. Эфир не опьяняет, он не затемняет рассудка, он только отрешает дух от тела, уносит человека с земли. Эфир — это родной брат опиума и гашиша…

— Но ведь употребление его, должно быть, очень вредно?..

— Д-да… пожалуй… Впрочем, вредно все, употребляемое в излишке…

— Скажите мне, — начал я, теряясь от этого открытия: — это — эфир?., их много… как он называется? как его употребляют? какое он производит действие?

— Я не имею права сказать вам название этого эфира… Я очень жалею, что узнал это название сам. Его вдыхают… Последствия эфиризации проходят через 5-10 минут. Что касается до действия, то посмотрите…

Я взглянул на Лескова.

Он оторвался от стакана и сидел, откинувшись на спинку кресла.

Его поза, лицо — выражали полное достижение всего, что составляло когда-нибудь предмет желаний человека.

— Наблюдайте, — сказал Паклин и, отойдя от меня, взял стакан, оставленный Лесковым, сел на стул и наклонился над отверстием стакана.

Лесков внезапно вскочил и, смотря перед собой, протянул руки вперед.

— Ах! вот! вот! — повторял он безумным, радостным шепотом.

Мне было жутко и любопытно; я осторожно подошел к нему и спросил:

— Что ты видишь?

Лесков быстро повернулся ко мне.

— Этого нельзя рассказать, ты не поймешь…

И он с благоговейным, любовным восторгом опустился на колени.

— Это — женщина? — добивался я.

— О нет!., я не вижу ничего особенного, но… — Он снова умолк.

Я пожал плечами и вопросительно взглянул на Паклина; тот сидел неподвижно; когда он поднял от стакана свою голову, я не узнал его.

Та же самая улыбка безумного торжества. Морщины на лбу разгладились, складки разошлись.

Он широко жестикулировал и говорил что-то бессвязно и отрывочно.