Майя! – услышала она зов, от которого в груди стало сразу тесно и душно, будто из легких выкачали весь воздух.

И досадливый тоненький голос:

Иду, мама...

Майя! Куда же ты? Твоя очередь водить.

Не могу. Мама зовет. Пусть Степка за меня поводит.

Девушку бил озноб. Затаив дыхание, она вслушивалась в недовольно чиркающие по деревянным ступеням детские шаги, в скрип тяжелой двери.

Мам, чего?

У Ритули сильный жар. Взгляни-ка, она вся горит. Не хочу оставлять ее одну. Придется тебе сбегать в аптеку.

Э-эй, сестренка! Ты чего дуришь? Мы ж собирались с тобой сегодня за мороженым.

Голоса смолкли, растворились в ночи, вернув девушку к реальности. Ее снова окутывала тишина – равнодушная, жуткая, безысходная.

Она подошла к окну. В отсветах дворового фонаря неясно белело в глубине широкое супружеское ложе. И снова в мозгу зазвучали голоса, смех, шум веселой возни. Спальня, только что едва просматривавшаяся в белесом неоновом свете, вдруг осветилась лучами утреннего солнца, вспыхнула и за-играла бликами в зеркалах и на хрустальных светильниках. На неприбранной постели две девочки – одна лет на семь старше другой – оседлав отца, визжали, заливались воинственно-победным смехом, скатывались на простыни, брыкаясь и хохоча от щекочущих их рук, и снова карабкались на отца. А тот, делая уморительно зверское лицо Бармалея, «арестовывал» сразу обеих, скручивая их тоненькие ручки, и рычал нехорошим голосом: Попались, негодницы! Вот я вас сейчас съем!

Солнечный свет померк, исчез. Комната снова погрузилась во мрак, сквозь который с трудом можно было различить двух спящих. О, как хотелось девушке, чтобы ими оказались мужчина и женщина! Но на постели, касаясь лбами друг друга, лежали мать с дочерью. Облокотившись о подоконник, девушка долго, пристально вглядывалась в их размытые очертания. Потом перешла к другому окну, отдернула занавеску, огляделась по сторонам и, ловко подтянувшись на руках, исчезла внутри.

Комната, в которой она оказалась, была совсем небольшая, плотно заставленная мебелью. Две тщательно застеленные кровати, призрачно фосфоресцирующие в темноте. Старенький гардероб. Два письменных стола – один куций, детский, другой такой большой, что занимал все пространство под окном, и два стула. Стоя посредине, на маленьком клочке незанятого пространства, девушка жадно вглядывалась в полумрак. Ее руки были прижаты к груди, а глаза блестели как хрустальные от застилавших их слез.

Она попыталась тихонько открыть гардероб – дверцы издали протяжный зловредный скрип. Испуганно отдернув руку, девушка замерла, прислушалась. Из спальни донесся женский кашель. И снова все стихло.

Взяв с постели плюшевого мишку – безмолвного хранителя пустующей комнаты, ночная гостья погладила его, что-то шепнула на ухо, и, сняв босоножки, легла на узкую кровать поверх одеяла, в обнимку с мягко льнущей к ней игрушкой. Сладко зажмурилась, зарылась лицом в подушку, жадно ловя забытые запахи. Постель убаюкивала, расслабляла. Ужасно хотелось забыться, уснуть, хоть на миг вернувшись к бесконечно дорогому, утраченному. Но она понимала, этого нельзя. И, чтобы не поддаться соблазну, девушка заставила себя встать задолго до рассвета, тщательно уничтожить малейшие следы своего пребывания и покинула дом тем же путем, каким в него проникла.

Уже со двора она снова заглянула в соседнюю спальню. Мать и дочь спали крепким предутренним сном – девочка, свободно разметавшись поперек постели, женщина, съежившись, сжавшись в комочек.

Она понимала, надо уходить, но не могла себя заставить. Окинув взглядом небольшой палисадник, отделявший дом от общего двора, девушка лукаво улыбнулась и начала карабкаться по стволу старого абрикосового дерева.

Майя! Скинь абрикосик, а! – прозвучал – не в ушах, в мозгу - детский

голосок.

И другой, постарше, насмешливо ответил:

А ты лезь сюда и сама рви.

Не могу. Я же маленькая.

Ладно уж, так и быть... Лови!

Ловко и уверенно взбираясь по узловатому дереву, девушка знала, что в этом году не сыскать на нем ни единого абрикоса. И не потому, что видела в темноте, а потому, что дерево каким-то непостижимым образом поведало ей о своем бесплодии, о поздних весенних заморозках, сгубивших его нежные цветы. Оно звало ее, как добрую старую знакомую, предлагая кров и убежище в гуще своих ветвей.

Добравшись до широкой, почти горизонтальной ветви с более мелкими боковыми ответвлениями, девушка устроилась на ней, ничуть не хуже, чем на раскладушке или гамаке, и позволила себе наконец уснуть.

Настало утро. Ожил двор. Кто-то спешил на работу, кто-то насильно тащил в детский сад капризничавшего сонного ребенка, кто-то пытался разбудить мотор своей одряхлевшей машины. С каким упоением впитывала в себя девушка эти дворовые звуки, какую мучит6ельную тоску рождали они в ее изнывающем от непосильной ноши сердце.

– Ри-ита! Вставай, детка. Завтрак на столе, - донеслось из глубины дома.

И от звука этого голоса зубы девушки часто-часто застучали. Ее разом обескровившееся лицо побледнело, она была близка к обмороку. Но старый абрикос поддержал ее, поделившись с ней своими силами, приласкав и успокоив своей нежной листвой.

Окно кухни находилось как раз под деревом, и все, что там происхо-дило, было хорошо слышно. Только сейчас девушка осознала, что не готова к такому испытанию. Но избежать его уже не могла, так как спуститься на землю и покинуть двор, не выдав себя, не было никакой возможности.