– Но за что? – Гроэр недоуменно хлопал глазами.

– А вот как раз за те самые опыты над людьми, которые тебе так приглянулись. – Гроссе горько усмехнулся.

– Не понимаю. Разве за такое... вздергивают на виселицу?

– Там, куда ты так рьяно стремишься, да... Видишь ли, каждое общество, каждая нация создает свои законы. Все они заранее надуманы и искусственны. И столь же справедливы, сколь и абсурдны. Главное ведь не истина, которая у каждого своя, а то, во что ты веришь. Нацизм, которому мой отец служил верой и правдой, создал свою мораль, свою психологию, свои представления о мире и методах его совершенствования. Они считали, что Земля засорена всякой нечистью, недолюдьми, от которых ее следует освободить. И активно претворяли эту идею в жизнь. Но, к сожалению, далеко не все разделяли их взгляды. Те самые недолюди, которых, увы, большинство, воспротивились. Оно и естественно. Ни одна тварь земная не расстанется с жизнью без боя.

– Я знаю, – поддакнул Гроэр. – Сам не раз удивлялся, с каким проворством и изобретательностью прячется моль или комар, почувствовав, что мы с Джимми хотим их прихлопнуть.

– Вот-вот. Так уж все мы запрограммированы. Нацистам не дали осуществить задуманное. Их остановили на полпути.

Гроссе и сам не понимал, почему позволил вдруг втянуть себя в этот разговор. Инфантильный, не знающий ни жизни, ни людей юноша, проявив неожиданный... а может и вполне закономерный интерес к его прошлому, задел самые болезненные, самые сокровенные струны его наглухо закрытой души. Тема отца, его судьба и наследие постоянно присутствовали в нем, как жизненноважный орган, надежно укрытый от посторонних глаз костями и кожей, без которого он не мог обойтись, более того – не мог существовать. Сколько нескончаемых внутренних диалогов вел он с отцом, сколько проклятий слал его судьям и палачам. Но не часто ему представлялась возможность выплеснуть свои чувства наружу. Как-то, несколько лет назад это удалось спровоцировать Кларе. И вот теперь Гроэр.

Гроэр не был для него просто юношей, просто воспитанником. Перед ним, как в зеркале, сидел он сам, вернувшийся из далекой молодости – пытливый, требовательный, ершистый. Гроссе знал, и знал наверняка, что это юное создание – единственный, быть может, человек в мире, способный понять и воспринять его идеи, способный мыслить его категориями. А главное, можно было не опасаться, что его откровения выйдут за пределы каменной ограды.

– Ничтожные, жалкие людишки, – заговорил он вновь. – Недоразвитое человекосырье, не способное понять подлинного значения и величия преследуемых ими целей.

– Кем? – в недоумении спросил Гроэр.

– Они сумели проследить свою прямую связь с древней Атлантидой, – не слыша вопроса, продолжал Гроссе, пристально глядя в пустоту, как в экран. – Заручились поддержкой великой Шамбалы. Установили контакт с Высшими Силами Вселенной. Они уже приступили к созданию новой, рафинированной расы – расы боголюдей. И отец был одним из них. Он был подлинным арийцем, избранным, самоотверженно исполнявшим свой долг. Свое предначертание.

– Что такое вивисекция, Учитель? – перебил его Гроэр, мало что понявший из этой тирады.

– Вивисекция? Проникновение в живой организм хирургическим путем с целью его изучения, – машинально ответил Гроссе.

– Из записей Макса Отто я понял, что он занимался вивисекцией. Это то же самое, что опыты над людьми. Верно? И за это его... вздернули на виселице. Но ведь вы, Учитель, как и он, делаете открытия, ставите опыты, занимаетесь вивисекцией, верно? – продолжал допытываться Гроэр. – Вы тоже экспериментируете над людьми. Я прочитал в ваших записях такое, что не мог потом ни о чем другом думать. А они, эти... как их... нелюди! не вешают вас. Почему?

Бестактный вопрос наивного юноши, заданный в лоб, вернул Гроссе к действительности.

– Ну знаешь! – возмутился он. – Ты перешел все границы! Мало того, что ты пренебрег запретом и рылся в моих личных бумагах, так теперь ты беспардонно суешь нос в мою личную жизнь. Щенок!

Гроэр спокойно принял обрушившийся на него гнев.

– Не сердитесь, Учитель. Когда-нибудь я должен был сделать это. Именно потому, что я уже не щенок. Мне необходимо во всем разобраться. Иначе... иначе моя голова взорвется. Прошу вас, Учитель, еще один вопрос. Только один.

Поколебавшись, Гроссе сдался.

– Ладно. Один и последний.

Какое-то время юноша сосредоточенно молчал, будто готовясь к опасному затяжному прыжку – то ли подыскивая слова, то ли набираясь смелости, и наконец заговорил:

– Большая часть ваших записей посвящена наблюдению за ребенком – со дня его появления на свет и до возмужания. К сожалению, очень многого я не сумел понять. Используемые вами слова мне незнакомы. Но одно не вызывает у меня сомнений: ребенок, о котором там идет речь, это я.

– Я не услышал вопроса в твоих рассуждениях, – холодно заметил Гроссе.

– Вопрос напрашивается сам собой. Вы – мой отец?

На глазах у испуганного юноши лицо Учителя стало багрово-сизым, покрывшись крупными бусинами пота, а белки налились кровью.

– Не-ет!!! – взревел он, с такой силой шарахнув кулаком по столу, что все швы секретера издали жалобный скрип. – Нет, нет и нет! Заруби это на своем носу. И не смей больше никогда говорить со мной на эту тему. Слышишь, никогда! Я запрещаю тебе.