Не зная, как ей быть, Таня в растерянности оглянулась на Черепанова, который вот уж и поравнялся с ней. Он был сегодня явно в добром настроении. Он даже чуть-чуть улыбнулся ей и дружески кивнул. Да ведь верно, они же теперь стали совсем друзьями, ведь Таня даже побывала у него в гостях. Удивительно, сколько всего случилось за вчерашний день! Таня глянула поверх головы старика, на его мрачный дом, в котором, оказывается, была одна большая комната, совсем как в сказке какой-нибудь. Одна стена — их город, каким он был в старину, другая стена — сиреневый сад, каким бы мог он только присниться во сне. И много, много ещё всего было в этой комнате, отчего даже вот и теперь захватило у Тани дух. И пахло там краской — дружелюбно, и тихо, и заманчиво.

— Чего стоишь, пошли, — сказал Черепанов Тане и протянул ей ящик с красками. — И так уж запозднились.

— Я не могу, — сказала Таня, быстро дотронувшись рукой до ящика с красками. «Здравствуйте, милые мои, смешные человечки!» — Я не могу...

Старик придержал шаг и внимательно глянул на Таню:

— Что, приехал?

— Вчера, — кивнула Таня.

— Вот оно что, стало быть, дома?.. Кланяйся ему. Ко-гда-то и он со мной «на натуру» хаживал. Это ты в него пошла. Правда, потом к другому потянулся, дома порешил строить, но когда-то и писал и рисовал довольно порядочно. Что же, кланяйся, может, навестит старика, расскажет, как там в столице. Дорогу-то перейти — недолог путь.

— Он не дома остановился, он в гостинице.

Старик снова зорко глянул на Таню:

— В гостинице, говоришь?.. Ну, да ты не горюй. Взрослые, ведь они иногда чудят, дочка.

«Дочка!» Он никогда её так не называл раньше. И никогда так добро не звучал его старчески-сохлый, не без ехидства голос.

— Дмитрий Иванович, что мне делать? — Таня шагнула к старику и взялась обеими руками за его брезентовую, в цветных пятнах куртку. — Отец велел мне приходить в городской сад, а городского сада-то и нету. Я забыла вчера ему об этом сказать.

— Ну, так ступай к нему в гостиницу.

— Я боюсь, — помедлив, тихо проговорила Таня. — Я и мимо-то этого дома боюсь ходить. От него всегда пахнет, как от больницы, а окна слепые.

— Вот как, слепые?.. — Старик снова протянул Тане свой ящик с красками. — Ладно, пойдём провожу, да и куда мне спешить...

— А как же ваша «натура»? — спросила Таня, неуверенно потянувшись к ящику рукой.

— «Натура»! — хмыкнул старик. — Что ты знаешь про

мою «натуру»? Я и сам-то в ней толком не разберусь. Ладно, пошагали.

— Пошагали! — радостно повторила Таня, радостно принимая от старика ящик с красками.

12

В крохотном кабинетике, где помещался лишь стол, да канцелярский шкаф, да ещё два стула, а окно было всё же зарешечено: стало быть, что-то ценное либо важное хранилось здесь; вот в этой казённого вида комнатёнке с зарешечённым окном, устало подперев голову рукой, сидела за столом Танина мама. А другая её рука лежала на телефонной трубке, и то сжимались пальцы, то разжимались, так и не зная, поднять ли трубку или оставить её на месте.

Отворилась дверь, и в кабинетик широко шагнула, привычно решительная в своих движениях одна из зеленоглазых сестёр Саши, та, что была хирургом, — тётя Лиза. Она не затворила за собой дверь, ей и так было здесь тесно.

А за дверью открылась большая комната, даже зал настоящий с рядами скамеек. Там было людно, и многоголосый говор тотчас до отказа заполнил маленький кабинетик. Карме-то все напряжённые, истончившиеся в звуке голоса и в то же время негромкие. Так говорят, ожидая чего-то важного, волнуясь, боясь чего-то.

— Ну, позвонила?! — напористо громко спросила Лиза Чижова, наклоняясь к своей подруге.

— Нет ещё.

— Да ты решайся, милочка, решайся. Гляди-ка, судья, серьёзный человек, а снять трубку да сказать несколько твёрдых слов решимости не хватает. Удивляюсь вам, Мария Сергеевна.

— Затвори дверь, — медленно отняв от лица руку, устало проговорила Мария Сергеевна.

— Чего уж, ухожу, ухожу! — снова широко шагнула, но теперь из кабинетика в зал громкоголосая её подруга. — Кстати, народ весь в сборе, ни местечка свободного — дело-то, говорят, нынче серьёзное. Вас ждут, товарищ судья.

Она с прижимом прикрыла за собой дверь, и снова стало в кабинетике тихо, и снова устало опустила голову на руку Мария Сергеевна, Танина мама, городской народный судья. Вдруг вскинула голову, жёстко сжала губы и рывком сорвала с рычага телефонную трубку.

— Гостиницу! — резко проговорила она это тягучее слово, когда в трубке прозвучал звонко-приветливый голосок телефонистки: как же, как же, ведь судья звонит!..

В маленьком и узком, как пенал, номере гостиницы с единственным окном, за которым ничто не радовало глаз — окно это выходило в пыльный, с повытоптанной травой двор, — сидел у колченогого столика Николай Андреевич, Танин отец. Сидел и маялся, то поглядывая в окно, то окрест себя — на унылые, голые стены своего пенала, на непременный графин на столе, на нелепо большую здесь кровать с инвентарной биркой на самом видном месте. Но вот он глянул на часы и вскочил, заторопился к двери.