Толпа пришла в негодование и зашумела:

— Вы везёте письмо изменникам!

— Письмо надобно всему миру!

— Государя на Москве нетути!

— Православные христиане, — точно колокол загремел стрелец Ногаев, — постойте всем миром; дворянин и дьяк отвезут письмо к Милославскому, и там это дело так и изойдёт...

Мир бросается догонять Ларионова и Башмакова; нагнали их, Ларионова лошадь схватили и за уздцы, и за ноги, и кричали сотскому Григорьеву:

— Возьми у него письмо, а не возьмёшь, так побьём тебя каменьями.

Григорьев вырвал письмо у Ларионова, и толпа с торжеством двинулась назад на Лубянку к церкви преподобного Феодосия.

Стрелец Ногаев тащил Григорьева за порог, другие подталкивали его.

У церкви Ногаев влез на лавку и прочитал вслух письмо, причём крикнул, что надобно за это всем стоять.

С Лубянки народ подошёл к земскому двору; тут поставили скамью и требовали, чтобы Григорьев влез на неё и читал, но тот отказался. Тогда Ногаев опять прочитал народу письмо с одной стороны; но другой стороны не мог он разобрать, и народ заставил прочитать письмо какому-то подошедшему в это время подьячему.

Григорьев этой сумятицей воспользовался и улизнул, приказав своему десятскому Лучке Жидкому не выдавать толпе письма.

Десятский хотел было отнять от них письмо, но толпа разделилась на две части: одна бросилась для расправы с Шориным, другая двинулась в Коломенское село, к царю.

Ничего не зная, что натворили бояре в Москве казнокрадством, рублением рук и голов, тишайший наслаждался в Коломенском селе благорастворённым воздухом, псовою и соколиною охотою, а в этот день он, к всему этому, праздновал ещё день рождения шестой царевны Феодосии.

Дворец не был ещё в это время перестроен и не был ещё тем «восьмым чудом света», как назвал его в стихах своих, поднесённых царю, пиит борзый Симеон Полоцкий. Переделка его началась четыре года спустя после низложения Никона; но тем не менее дворец был велик и грандиозен, в чисто русском стиле, и не был ещё особенно стар, так как двадцать два года перед тем пересооружён царём Михаилом Феодоровичем. Село это лежало всего в 7 вёрстах от Москвы, на берегу Москвы-реки, и утопало в зелени фруктовых садов и рощ. Цари любили здесь проводить лето, тем более, что можно было заниматься и псовою, и соколиною охотою. Алексей Михайлович особенно любил это село и, удаляясь сюда, он забывал тяжёлые заботы, интриги и дрязги...

И теперь он был в духе. На праздник съехались не только родственники, но и другие бояре; даже тесть Илья Данилович, несмотря на опалу, был приглашён на праздник. Царь был в придворной церкви у обедни и, стоя у окна, усердно молился. Выглянув нечаянно в окно, он удивился: народ большою массою шёл во дворцовый двор: все были без шапок, но громко шумели, и в церковь долетали имена Ртищева и Милославского. Царь догадался, в чём дело, и стоявшим за ним боярам этим он приказал тотчас удалиться в покои царицы и там спрятаться, — так как терем считался для народа неприкосновенною святынею.

Царица, больная от родов, лежала в постели, как вдруг докладывают, что царь прислал её отца и Ртищева, чтобы она их спрятала у себя.

Тогда все боярские и царские хоромы строились затейливо, со сложной системою коридоров, потайных кабинетов и чуланчиков, и царица велела туда спрятать отца и Ртищева.

Но сама испугалась сильно; а весь терем заголосил, завыл, забегал, — точно боярынь режут и жгут.

Между тем шум народа, ворвавшегося в дворцовый двор, становился всё грознее и грознее, и толпа, приблизясь к крыльцу, требовала царя.

— Идёмте к народу, нечего делать. Не дослушаю и обедни, — произнёс хладнокровно Алексей Михайлович и двинулся вперёд из церкви.

Бояре и родственники пошли за ним. Все были без оружия, так как, по обычаю, в церковь с оружием никто не смел входить.

Государь вышел на крыльцо.

Впереди всех стоял Лучко Жидкий и держал в шапке письмо.

Нижегородец Мартын Жедринский, стоявший здесь, взял это письмо и поднёс царю:

— Изволь, великий государь, вычесть письмо перед миром, а изменников привесть перед себя...

— Ступайте домой, — спокойно произнёс Алексей Михайлович, — а я, как только отойдёт обедня, поеду в Москву и в том деле учиню сыск и указ.

Гилевщики схватили его за платье и за пуговицы, и раздались голоса:

— Чему верить?

— Дай клятву...

.Алексей Михайлович улыбнулся и произнёс:

— Клянусь Богом и даю вам в том руку...

Стоявший вблизи его гилевщик перебил с ним руку.

— Теперь по домам! С Богом, — крикнул народ, весело бросившись в обратный путь.