Никон прослезился, обнял её горячую голову и поцеловал её.

— Права ты, царевна, мне нужно бежать от греха, введут они и царя, и церковь святую во грех... Пока Алексей жив, он не попустит торжеству раскола, но коли он, да сохранит Господь, умрёт, — горе тогда и моим последователям, и церкви Христовой. Знаю я, для чего и хотят они ввести за вероотступничество и пытку, и казни, это они готовят мне костёр... сруб... как Иоанну Гусу кесарь. Но вижу я иное... Они себе готовят эти костры. Питирим и Павел, оба как будто родились не здесь, а в Гишпании... Меня они отравили, да Бог помиловал, а теперь они готовят мне сруб.

— Тебе и нужно бежать от этого греха, да не осквернится земля русская позором, а коли ты будешь в Киеве, так ты их поразишь страхом. Коли ты будешь там, одно имя твоё будет приводить их в трепет, да и царь тогда пожалеет о Никоне... Поезжай туда... да поскорей. Я с мамою Натею тоже проберёмся туда... хоша бы и пешком... Умоляю тебя... видишь, я па коленях...

— Еду... еду... царевна... встань... Твои святые речи меня подкрепили... Теперь с ясным сердцем я туда выеду... и завтра же ночью; теперь ночи тёмные... и за одну ночь Бог знает куда заедешь.

— Так ты слово даёшь?

— Вот тебе моя рука... но и ты дай слово.

— От меня слова нечего брать, я тебя найду и на краю света... Лишь бы Господь Бог дал тебе, святейший, уйти от врагов в Киев.

— Итак, прощай... Я провожу тебя к маме Нате.

— Не нужно... я сама найду путь... Благослови только меня на прощание и не забудь меня грешную в своих святых молитвах: и я буду служить ежедневно молебны, да охранит тебя в пути Творец всемогущий.

Никон проводил её на дорогу и, простившись с нею, возвратился в свой скит с весёлым сердцем.

— Свет не без добрых людей, — подумал он.

В Новом Иерусалиме творится что-то необычайное. Домашний штат Никона и в Новом Иерусалиме невелик: два крестника его — евреи, Афанасьев и Левицкий, с жёнами; другой крестник Денисов, из немцев рижских; Трофим (слесарь) с женою; поляк Ольшевский и Кузьма, с которыми он жил в Крестном и, наконец, зять его Евстафий Глумилов.

Последний был женат на сестре Никона, которую он носил на руках, когда был ещё мальчиком. Сделавшись патриархом, Никон не постыдился крестьянина-зятя и приблизил его к себе, не давая ему никакого общественного назначения, и он заправлял лишь частными его делами.

Крестники его, Афанасьев и Левицкий, заведовали работами по монастырю, а Денисов был пожалован в боярские дети и заведовал отчётностью монастырскою, как человек честный и бескорыстный.

В этой-то дворне стали к чему-то готовиться. Всё укладывали в походные тюки свои пожитки и приготовляли походную провизию: хлеб, сушёную рыбу и тому подобное.

Приготовления эти делались хотя поспешно, но втайне от монастырской братии.

Вся дворня была встревожена неожиданностью, но явно была довольна походом, хотя не знала, куда и зачем.

Недовольны были только два еврея и слесарь, так как они имели жён, как видно не входивших в походный штат, и притом вопрос о том, взять ли ещё евреев с собою, не был патриархом решён.

Евреи поэтому шушукались между собою многозначительно.

Ольшевский сильно хлопотал об укладке патриарших вещей, а кузнец не знал, как и что взять с собою, так как распоряжение не было сделано, какой экипаж пойдёт в дорогу.

Патриарх же запёрся с игуменом и строителем обители Аароном, и вели длинную беседу.

Это выводило из терпения всю его дворню.

— Альбо то можно, — ворчал поляк, — не говорить, в чём мы поедем… Налегке, — сказал он. А ризы-то нужно взять... а митру... а посох... а крест... Надея на Бога, нас будут встречать с крестами и образами... а мы и облачимся и будем народ благословлять.

— Авжежь, — процедил сквозь зубы Михайло, — колы мы въедимо в какой город, буде трезвон с колокольни, и монахи вси на встричу, як саранча высыпят.

— А мне-то что брать? — недоумевал кузнец.

Является вдруг боярский сын Денисов.

— А вот что, — говорит он. — Патриарх приказал уложить в тюки одно белье, да кое-какие бумаги... поедем мы все верхами.

— Как, верхами? И патриарх? — восклицают голоса.

— Да, и патриарх. Ночью, как братия заснёт, всех казачьих лошадей оседлать и навьючить, и всё — в путь... Только жидам не говорите... слышите?

— Альбо то можно? Патриарх, да на коне.

— Дурень ты, — прерывает его Михайло, — чи Христос на осли да не выезжав?..