Слушая ее отчаянную исповедь, Джеймс испытывал брезгливый ужас. Никогда не слышавший ни о чем подобном, он не мог вместить этого в своем сознании и был неприятно поражен. При его умении подавлять плотские потребности, при его простом и здоровом отношении к пище, он не мог понять такого неумения владеть собой, такой явной избалованности.

Но он сделал над собой усилие, чтобы ни одним мускулом на лице не выдать своих ощущений. Он знал, что она нуждается в помощи и поддержке, и нуждается именно сейчас, а не когда-нибудь потом, когда у него будет время совладать со своими эмоциями. И он обнял и поцеловал ее.

Он словно вкладывал в поцелуй целительную силу, подкрепляя его утешительными словами, что, мол, все в порядке и ничто на свете не может оттолкнуть его от нее, что он любит ее не только за ее силу, но и за ее слабости и что вместе они сумеют побороть ее недуг.

Диана приклонила голову к нему на грудь и зарыдала, и в ее рыдании было столько муки, рвущейся из самой глубины ее души, что Джеймсу показалось, что никогда еще ему не приходилось слышать столь мучительного, горестного стона. От близости такого глубокого отчаяния и неизбывного горя ему становилось страшно, но он крепко сжимал ее в своих объятиях.

«Поплачь, дорогая, — сказал он, — поплачь». И она плакала с облегчением и одновременно со страхом, что никогда не будет здоровой, что пища будет ей вечной мукой и искушением, что ей суждено всегда смотреть на накрытый стол с жадностью и завистью, что она никогда не сможет обращаться с едой так же спокойно и просто, как все остальные, и, не смея приблизиться из опасения, что потеряет контроль и самообладание в присутствии гостей, принуждена будет утешать себя, что ее час настанет, когда они все разойдутся.

Она плакала от страха, что ее никто никогда не поймет, и от облегчения, что наконец нашелся человек, которому это небезразлично. И облегчение, что есть человек, который подаст ей руку, несмотря на открывшуюся правду, брало верх. Удивительно, что в противоположность Чарльзу, который с гримасой отвращения дразнил ее за столом, Джеймс не отвернулся от нее.

Конечно, Джеймс не мог вообразить себе эмоциональную и физическую боль, которую испытывает Диана, не мог понять непреодолимую, затмевающую разум потребность в еде, потребность в поглощении пищи в любом порядке, в любом виде, в любое время. Потребность, граничащую со страстью. Диана не могла успокоиться до тех пор, пока не ощущала пищу горлом, сначала сладострастно ее поглощая, а затем отдавая, очищаясь от нее. Но и тогда, вместо облегчения, ее начинал душить стыд.

Она чувствовала, что если ее не убьет физическое напряжение, то сгложет стыд. Она чувствовала себя обманщицей, стараясь предстать перед людьми очаровательной и невинной, тогда как изнутри ее сжигал > порок. И вместо того чтобы гордиться своим истощенным голоданием телом, она упрекала себя в том, что недостаточно следит за собой, что еще не слишком стройна, и, разглядывая себя в зеркале, видела только лишние складки, как вечное напоминание о ее слабости, заметные всем свидетельства ее постыдного поражения. Страх перед собственной неуверенностью приумножал ее муки.

Наверное, даже хорошо, что Джеймс не знал, до какой степени демоническая сила завладела сознанием Дианы. Если бы он это понял, то счел бы себя бессильным ей помочь. Он же знал только, что должен своим благоразумием и спокойствием поддержать ее. Поэтому он стал интересоваться подробностями болезни, от которой страдала Диана. Он выяснил, что этот изнуряющий недуг, причиной которого часто становятся детские психические травмы, тяга к совершенству, подразумевающая, что страдающий этой болезнью ребенок никогда не чувствует себя достаточно хорошим и боится взрослеть, боится потерять ощущение вожжей, управляющих им в жизни. Больной булимией отчаянно нуждается в надзоре над собой.

Он подозревал, что в Дианином случае толчком к развитию болезни послужило то, что Чарльз отверг ее физически, чем разбил в прах ее уверенность в себе. Всякий раз, когда ее рвало, она избавлялась от мрачной ненависти к себе, но, кроме того, она исторгала из себя разочарование, утрату надежд, отравлявших ее существо. Словно ее организм отказывался переваривать все это, отказывался принимать безответность ее любви к мужу.

Ее отношения с Джеймсом подтвердили предположение о причинах ее болезни, ибо когда она была с ним, впервые за пять лет, она чувствовала себя достаточно уверенной и достаточно привлекательной. И если ей удавалось умеренно справиться с каким- либо блюдом и благополучно проглотить пищу, это вселяло в нее еще большую надежду. И она чувствовала себя не отвратительным, неестественным существом, а нормальной, гордой собой и своим обаянием женщиной.

Джеймс не вполне ясно представлял себе ее состояние, но смело бросился к ней на помощь. Она сказала ему, что, когда приближается час встречи с ним, болезнь отступает. Словно она боится утратить хоть один миг их общения, столь для нее драгоценного, что у нее не возникает потребности избавляться, исторгать из себя неприятные ощущения, источать себя саму.

Она старалась донести до его сознания, как ужасен ее недуг, как тяжело и одиноко становится от сознания, что болезнь тем сильнее дает о себе знать, чем глубже в себе ее прячешь. Словно она скрывает от людей свою беременность — эта болезнь, как ребенок, носимый под сердцем, не дает забыть о себе ни на минуту, требует неусыпной заботы и ублажения. Уйти от этого невозможно. Но вместо законной гордости, какую испытывает беременная женщина, ее тайна вызывает только неутолимый стыд. Всегда и всюду — в жаркий солнечный день или светлое морозное утро — ваша тайна при вас, застилая черной пеленой взор, и всякий раз, когда, забывшись, вы позволите себе беззаботный смех, она жалит вас предательским жалом. О ней нельзя забыть ни на одно мгновение, она не знает снисхождения.