Все это время, весной 1987 года, Диана пребывала в сильном замешательстве. Она была захвачена потоком своих чувств и понимала, что нужно долгое время, чтобы разобраться в них.

Когда Джеймс был рядом, ей казалось, что она переносится в некий сказочный мир своих фантазий, мир, где она может оставаться сама собой и строить свою жизнь на прочной основе новообретенного счастья. Само его присутствие освобождало ее от условностей реальной жизни и открывало свободный путь к исцелению. Когда он был рядом, она с детским восторгом ощущала его власть над ее душой и телом, как женщина, льнущая к своему возлюбленному. В такие светлые минуты она забывала о том, что могут подумать о ней люди, что скажут или чего не скажут во дворце или в прессе.

Глядя на Джеймса и завидуя тому, что он может быть так спокоен и уверен в себе, когда у нее самой земля уходит из-под ног, она понимала, что ей еще далеко до совершенства. Ей часто казалось, что она воспринимает жизнь как спектакль и как посторонний зритель разглядывает тех, кто в нем участвует, в особенности Джеймса. В такие мгновения она, как никогда, нуждалась во внимании к себе и требовала его от Джеймса.

Убеждение, что Джеймс способен снять тяжесть с ее души, оборачивалось тем, что в его отсутствие она впадала в еще большее отчаяние. Временами страх, что ей предстоит справляться с собственной неуравновешенностью, повергал ее в такое паническое состояние, что единственным выходом было бежать от себя самой. Тогда она бросалась звонить Джеймсу: ей нужно было сейчас, немедленно слышать его голос, нужно было, чтобы он успокоил ее, восстановил душевное равновесие. Если она не могла связаться с ним по переносному телефону, она звонила по служебному в Комбермерские казармы и, прижимая к трубке платок, чтобы изменить голос, просила позвать майора Хьюитта. И вскоре он нежными словами разгонял ее страхи.

Мучительнее всего было сознавать, что ей все- таки придется взглянуть в лицо горькой реальности: ее брак рухнул. Как она ни старалась, но ничего не смогла добиться. И хотя она уже давно это понимала, смириться с этим не желала. Надежда, еще недавно жившая в ее мечтах, увяла и рассыпалась в прах. Она чувствовала, что стала заложницей своих несчастий, что не властна над судьбой.

Она понимала, что, если ей суждено продолжать свой путь без любви и поддержки мужа, без одобрения его семьи, то потребуется много сил, нужно будет обрести смысл существования. Лишь тогда сможет она бороться за себя и детей. Ведь на ее пути вставали стены дворца, и если она не разрушит их своей решимостью, не проявит свою железную волю, ей отрежут путь и она потеряет все, потеряет самое важное в жизни — возможность воспитывать детей.

Поддержка Джеймса давала ей необходимую точку опоры, а его любовь приносила ей счастье, которым питалась ее решимость. Она искала помощи и у врачей, главным образом у доктора Мориса Липседжа, специалиста по пищеварительным расстройствам, работавшего в больнице Гая в юго-восточном Лондоне.

То, что для доктора Липседжа ее болезнь не явилась открытием, что он уже встречал такие случаи раньше, подбодрило Диану и укрепило решимость. Она посвящала Джеймса во все мельчайшие подробности лечения и рассказывала об успехах, которых она достигла. Джеймс был полон надежд, однако кое-что в ее поведении его беспокоило. Несколько недель подряд она чувствовала себя хорошо, упиваясь ощущением здоровья, а затем вдруг, словно поняв, что она забежала слишком далеко и что радоваться еще рано, вновь падала духом. И тогда она погружалась в еще более глубокое отчаяние.

И тем не менее, несмотря на скачкообразную кривую ее душевного состояния, почти незаметно она набиралась сил и к ней возвращалось веселое настроение и озорство. Находясь с принцем Чарльзом и герцогом и герцогиней Йоркскими на швейцарском лыж- ком курорте, в Клостерсе, Диана, надев под куртку крикетный свитер Джеймса, устроила шутливую потасовку с Сарой прямо на виду у многочисленных фоторепортеров, вечно вертевшихся вокруг в надежде запечатлеть удачное мгновенье. Хотя этот эпизод усыплял подозрения, что в королевском доме не все в порядке, и вроде бы служил доказательством любви между Дианой и Чарльзом, но каникулы были для Дианы настоящей мукой.

За стенами шале она оказалась жертвой собственных переменчивых настроений. Она звонила Джеймсу каждый вечер, чтобы сказать, как ей тоскливо без него. Она говорила ему, что никогда еще не чувствовала себя так одиноко и от Сары она не получает никакой дружеской поддержки, скорее наоборот — в ее присутствии чувствует себя только чужой и лишней. Она знала, что Чарльзу легко с Сарой, что он восторгается ее здоровьем и вкусом к жизни; но быть свидетелем этого было для Дианы губительно. Словно успех Сары высасывал из Дианы последние соки.

То обстоятельство, что Чарльз не склонен был проводить с ней все время, что, когда ему хотелось потанцевать, он предпочитал приглашать других, усиливало чувство одиночества Дианы, которое в свою очередь вызывало приступы булимии. А следом возвращались стыд и слепая ненависть к себе самой. И когда она погружалась в глубокое отчаяние, ничего удивительного, что окружающим общаться с ней было трудно и неловко.

Быть может, безотчетно, подчиняясь внутреннему требованию восстановить хотя бы отчасти свое достоинство, Диана предстала перед собравшимися в кафе отеля журналистами с прикрепленной к груди медалью, которой, как объяснила она им, наградила себя сама за заслуги перед отечеством, ибо знала, что никто другой этого не сделает.

Когда потом она рассказывала об этом Джеймсу, он шутливо заметил, что это не совсем верно, ибо ей хорошо известно, что он считает ее достойной всяческих похвал и не скупится на них. Возможно, это было глупо, согласилась она, но иногда ее просто раздирает желание поведать всему миру, как на самом деле обстоят дела — как она выбивается из сил, но встречает лишь хмурые, неодобрительные взгляды.

Так же было и в Португалии, куда они с Чарльзом приезжали с визитом перед поездкой на лыжный курорт. Он был рассержен тем, что она позволила премьер-министру Кавасо Сильва поцеловать ей руку. Но Диана, поверившая в свою привлекательность после встречи с Джеймсом, была уверена, что премьер-министр очарован ею, и позволила себе немножко продлить приятные ощущения не без доли мстительности. Но как Чарльз смел попрекать ее, делая вид, что это его задевает, когда в действительности ему было безразлично?