А молоку откуда браться, когда бы ни бык?

Бык белый; если точнее, бело-желтый, палевый…

Ну и норовистый он, Лобастый этот!

В нос кольцо продето, чтоб управлять; больно же ему, верно, крутить башкой, а он крутит, да так крутит, что мужики от него в сторону летят, те, что кольцом управляют. Землю роет копытом, мычит…

Дядька сказывал Илюшин: невзлюбил племянник быка.

– За что ж почет быку энтому, дядько? – спрашивал. – Чего такого, чего другой не делает? Другой надрывается в поле, в тягле стонет. И в холод, и в зной. А энтот барином, и жрет целый день, и гуляет. Я бы ему рога-то пообломал, когда бы дали. Я бы его, проклятого, на воду посадил да на сено жидкое. Ишь, разгуливает по двору, ишь, глазом косит! Я б его в ярмо, да кнутом, кнутом по гладкой спине! Никакой ему работы, срамота одна, а он гордится! Видно же, дядько, что гордится…

Как осмелился крестьянский сын выйти с быком, кто ж его знает? Как свел он быка со двора? Оно, конечно, от дядьки своего знал о том, как Лобастого содержат. Да и был целый месяц рядом с дядькой, видел все. Но зачем, зачем?

Видели мы того быка, и кровь Илюшину на рогах его тоже.

Слушали, как мамка его выла, Илюшина. Мороз по коже и по сей час…

А как в деревне узнали про Илюшину смерть, поднялось такое! Похватали мужики, кто на ногах стоять может, у кого две руки, всякое разное: багры, вериги, колья, прочее добро разрушительное, и пошли-побежали к дому барскому. Уж крушили, ломали, били; ан нет, не успокоили души. Опосля подожгли, пустили-таки петушка красненького. Эх, гори-гори ясно, чтобы не погасло… Оно, конечно, и погасло; только перед тем сгорело все дотла. На месте былых хором пепел пожарища. Жди теперь расследования, как дойдет до людей немилосердных, властью облеченных. И уж они не оплошают, как мы с Данилой-то…

Я, старый и грешный, себе и сам не поверил бы, когда бы раньше услышал, но вот так оно со мною случилось, и сказываю вам, раз обещался. Слишком многое за короткое время случилось на селе. Вот как дом барский пожгли, проникся я беспокойством. Уж и Гришенька не помогал, со своим художеством. Места я себе не находил. Данила-зодчий и сердился уж, ворчал на меня:

– Мешаешь, Ерема! Сядь уже. Юлу я ребятишкам смастерил, не одну, не нужна такая большая, да еще с крыльями, как у мельницы. Места у тебя тут и без того немного, а как ты мельтешишь, под нос себе что-то бормочешь, руками размахиваешь, словно бесноватый, так хоть из дому беги. Наше дело сосредоточения душевного, тишины требует.

Вот как однажды сказал он мне так, я и вышел из избы своей, гневаясь, в сердцах что-то приговаривая. Не припомню, что, но весьма сердитое.

И пошел, пошел, куда глаза глядят.

А может, и не так. Пошел, зная, куда; туда и глаза мои глядели; а что не признался сразу…

Слаб человек, согрешает он. И я таков, а признаваться не хочется.

Шел я к тому самому месту, где лесникова изба временная, суть избушка на куриных ножках, стояла. Где грешная дочь человеческая, на которую бы глаза не глядели, плетет свои чары.

Ну, а коль шел, то, вестимо, дошел.

И, как на грех, в избе она была. Словно ждала меня.

– Гость у меня какой неописуемый сегодня, Ворон, друг сердечный, – говорит. – А я готова к тому, хорошо, что пришел.

Обомлел я, как увидел их вдвоем. Сама сидит на лавке, на плече и впрямь ворон. Большой такой, черный, с синеватым отливом. А на крыльях прямо в царский пурпур цвет переходит, отливает красным. Темно-бурыми глазами так меня и пронзает птица. Хвост клином; клюв такой-то острый да крепенький…

– Хочешь, скажу, Ерема, зачем пришел?

А я бы и сам сказал, только бы язык онемевший, к небу примерзший, не вертится во рту. В ушах звон стоит.

То ль темно в избе, то ль туман какой она напустила. Только не бабкой старою ее вижу, а вроде бы и бабой в самом соку. Волосы по плечам распустила, и хоть бы один седой блеснул. Черные, как смоль; вот как есть конь вороной, такой же хозяйка масти. Я веками смаргиваю, то вижу ворона, то нет: сливается с нею, чертов сын. Сарафан на ней черный, да с обрядами цветов по низу. Цветы алые, вот как маки. И шаль такая же на ней, алая.

– Да не гляди на меня, сын крестьянский, так-то, не положено тебе. Ты ж не за тем пришел, вот и не надо….

Ласково так сказала, словно пропела. А мне и вовсе как-то маетно сделалось. И впрямь не за тем пришел. И давно уж томления отрочества и юности не посещали, а тут…

– А пришел ты, Еремей Еремеевич, чтоб поспрошать меня, силу бесовскую, о том, что тут будет. Спасешь ли ты от смерти крестьянских детушек. Что барин скажет о том, как не уберег ты его удел. Как, справится ли мир сельский с соблазнами, что к смерти ведут. Много вопросов у тебя, Еремеюшка…

Вот знал же, что не к добру сюда идти, как в воду глядел, так и вышло. Насквозь она меня видит.

– Да не пугайся ты, мужик, простая душа. Не надобно силы бесовской, чтоб угадать вопросы твои. Что на селе случилось, знаю, кто таков ты, тоже известно бабке-ведунье. Зачем ко мне ходят, знаю. Угадала беспокойство твое: так на то я и баба. Из ребра твоего сотворенная!

С языком мне не справиться никак, ноги подгибаются. Вот и прошел я в избу ногами нетвердыми, сел на лавку напротив, чтоб видеть ее. Так-то любоваться хочется, мочи нет. Вот ведь незадача.