О тесте будущем Димитрий тоже не забыл. Воевода Мнишек получил вороного аргамака в золотом уборе, шубу соболью с царского плеча, саблю, усыпанную драгоценными камнями, другое оружие, равно пригодное и для битвы, и для форсу, ковры и меха разные. Воевода подарки принимал много степеннее дочери, но нетерпение проявлял, все мне в глаза заглядывал. Бог меня простит и вы, я думаю, простите, помучил я воеводу три дня, а потом смилостивился, сказал эдак небрежно: «Да! Кстати! Совсем запамятовал!»

Мнишек не преминул похвастаться подарками царскими перед всей Польшей, для чего выставил их в отдельном зале королевского дворца. Король Сигизмунд из зависти, конечно, отказался предоставить дворец свой в Вавеле для бракосочетания царя Русского с одной из самых блистательных его подданных, равно как и запретил совершать обряд в кафедральном соборе в Кракове. Первыми оскорбились мы, вторыми — воевода Мнишек с дочерью. Обида Мнишека усугублялась тратами, которые ему пришлось понести для найма соседних домов и соединения их переходами, ибо его собственный, именовавшийся гордо дворцом, не мог вместить всех желающих. Обиду сию не искупило даже то, что на свадьбу прибыла вся королевская семья, и сам король, и сестра его, принцесса Анна Шведская, и наследник престола, совсем юный королевич Владислав. Были послы германского императора, Папы

Римского, Венеции и Флоренции, обряд же совершал сам примас Польши кардинал Мациевский.

Об обряде ничего вам не расскажу, ибо не присутствовал. Подумал я: зачем мне лишний грех на душу брать да нести епитимью тяжкую по возвращении домой? Природное же любопытство мое было удовлетворено еще во времена давнишние, как некоторые из вас, возможно, помнят, во время бракосочетания Маргариты, дочери Екатерины Медицейской, с корольком Наваррским Генрихом. Так что я уклонился, а в вертеп католический, устроенный прямо в доме Мнишека, отправил Власьева, на то он и посол. Совести у дьяков, быть может, и нет, но душа есть, и эта душа способна обиду чувствовать. А Власьев видел обиду со всех сторон: и от помыкавшей им Марины, и от короля, и от польских придворных — они весьма громко смеялись над роскошным и как нельзя лучше подходящим к месту одеянием дьяка, длиннополой собольей шубой, крытой золотой парчой, и высоченной горлатной шапкой. И от обиды этой Власьев принялся чудить, а попросту дурака валять. Находясь в своем высоком чине, да еще при исполнении государственных обязанностей, он мог это сделать только одним, зато вернейшим и многократно испробованным способом—дотошным исполнением всех правил и обычаев. Скажем, обратился к нему кардинал с обязательным у католиков вопросом, не давал ли царь Русский обещания какой-нибудь другой женщине, так Власьев ответил: «А мне откуда знать?! В наказе об этом ничего не написано. А мимо наказа я говорить не могу!»

А уж что на пиру происходило, то я сам воочию наблюдал. На пир я, конечно, пошел, с какой стати отказываться? Но, пребывая инкогнито, сидел не на подобающем мне месте, рядом с королем Сигизмундом, а за соседним столом вместе с воеводой Мнишеком. Марина же с Власьевым заняли место за королевским столом. Точнее говоря, заняла Марина, а Власьев заставил себя долго упрашивать, крича громко, что недостоин сидеть рядом со своей будущей царицей, когда же, наконец, сел, то сразу же стал требовать, чтобы им с Мариной поставили точно такие же золотые блюда, как у короля, а с серебряных он и сам есть не будет, и Марине отсоветует. Что немедленно и

исполнил, встал из-за стола, бухнулся Марине в ноги и заголосил: «Государыня! Челом бью! Не допусти порухи чести своей высокой!» Встал, отряхнулся и бухнулся вдругорядь, повторив все то же на чистейшем польском языке. Потом-то он мне признался, что сразу понял: никакого унижения не было, просто у поляков золотой посуды недостает, но остановиться не мог. Удивительно другое: Марина его послушала, ни кусочка за вечер не съела, отговариваясь волнением. Власьев, впрочем, тоже, но он, отказываясь от очередного блюда, заявлял во всеуслышание, что не смеет прикасаться к пище, когда его будущая царица голодает. Но ему все мало было! Когда произносили здравицы в честь новобрачных, Власьев при каждом упоминании имени Димитрия вставал из-за стола и простирался ниц, весьма громко ударяясь головой об пол, и было это столь часто, что я и со счета сбился. Да, немало посмеялся я на той свадьбе благодаря дурачествам Власьева, не ограничивая себя при этом ни в еде, ни в вине.

А вот на королевскую свадьбу мы не попали. Марина быстро усвоила уроки Власьева и уже сама стала требовать от короля Сигизмунда почестей, подобающих царице Русской. Я ей помогал советами, так что все кончилось полюбовно— Сигизмунд предложил Марине поступать по ее усмотрению и отправляться... куда ей будет угодно. А что же мы с Власьевым, великие послы русские? Мы со смирением подчинились приказу государыни нашей!

Отправились мы сначала в Прадник, имение краковского епископа, но там было как-то неуютно, поэтому мы поехали дальше, в Самбор. В своем имении воевода Мнишек выказал радушие необычайное, справедливо прославившее его на всю Польшу. Да, у нас так принимать не умеют! Я имею в виду, что у нас принимают по средствам, как говорится в народе, по одежке протягивают ножки. А как же полмиллиона рублей, что прислал ему Димитрий? Об этом не ведаю, знаю только, что уже на третью неделю нашего пребывания в Самборе Мнишек стал весьма настойчиво клянчить деньги, выказывая

богатый в этом деле опыт. Ладно, мои десять тысяч, я человек добрый, но он ведь из непробиваемого Власьева, у которого зимой снега не допросишься, выжал три тысячи. Дьяк потом чуть не плакал: «Сам не помню, как я ему такие деньжищи отдал. Истинно, бес попутал!»

Я всегда считал долги денежные грехом страшным и думал, что уж если свалится на человека такое несчастье, то следует о нем помалкивать и трудиться усердно, чтобы долг тот вернуть как можно скорее. Объяснялось мое заблуждение, вероятно, тем, что сам я долгов денежных никогда не имел, о долгах же мне других людей старался побыстрее забыть, чтобы неосторожным или невольным напоминанием не поставить человека в неудобное положение. Поколебал это мое убеждение воевода Мнишек, который о своих долгах рассказывал пространно и даже с некоторым удовольствием. Перечисляя дотошно и с разными живописными подробностями, у кого, сколько и на каких условиях взял он деньги, Мнишек при этом ухитрился ни разу не проговориться об отдаче.

Что меня еще удивляло, так это полная беспринципность Мнишека, казалось, что ему все равно, у кого и сколько занимать. Конечно, и на Руси я знавал людей, которые снимут последнюю рубашку с ближнего своего, пользуясь добротой его. Но то с ровни, а Мнишек даже и к жидам обращался! Изображал он их преуморительно, хотя не берусь судить, насколько близко к оригиналу, я ведь жидов только по его рассказам и представлял, видеть, конечно, видел, издалека, но разговаривать — избави Бог!

— И много ты им должен? — спросил я.