Но это уже много позже случилось, следующим летом, меня тогда в Москве не было. Но прежде чем перейти к рассказу о скорбных событиях в моей жизни, я вам еще одну историю поведаю, потому что она укрепляет мою мысль о всеобщем царстве лжи.

Впрочем, началась эта история еще в царствование Димитрия. Донесли нам, что в низовьях Волги объявился вдруг какой-то царевич Петр, который называл себя сыном святого царя Федора. Вокруг него сплотилась шайка в три или четыре тысячи волжских и терских казаков, которая шалила на Волге, грабя купцов и нанося тем немалый вред торговле нашей. Димитрий же, вместо того чтобы приказать примерно наказать разбойников, вдруг послал самозванцу грамоту со словами миролюбивыми, призывая его прекратить разбой и прибыть в Москву вместе со всем своим войском, обещал Димитрий его пожаловать, казакам вины их забыть, а умелых да смелых взять на службу царскую.

— Понимаю, что никакой он не сын царский, — смеясь, от-ветилДимитрий на мой недоуменный вопрос, — но уж больно хочется посмотреть на названого братца или кем он там мне приходится. Никогда не видел самозванцев!

Признаюсь, и мне было очень любопытно. Самозванцев на Руси отродясь не было, не то что в семействе великокняжеском, ной среди простых людей. Никому в голову не приходило назваться чужим именем — грех это великий!

Что удивительно, самозваный царевич откликнулся на призыв Димитрия и вместе со всей шайкой своей смирно двинулся к Москве. Но не успел дойти, как переворот случился. Во время бунта он соединился с Болотниковым, который в тщетной надежде дождаться самого Димитрия выставлял сего Петра как знамя. Вместе они потерпели последнее поражение, и самозваный царевич был повешен в Москве на воротах Серпуховской заставы в назидание другим самозванцам.

Но самозванцы не переводились и появлялись в самых разных городах русских. Сколько же их было: царевичи Иван, опять же Петр, Федор, Семен, Василий, Гаврила, Август, Ерофей, Клементий, Савелий и — надо же такое удумать! — Мартын. Но я твердо верю в страх людей пред Господом и поэтому полагаю, что далеко не все они были самозванцами. То есть царевичами они, конечно, не были, но о своем происхождении могли говорить истинную правду. Кроме первого Петра, все остальные назывались сыновьями и внуками царя Симеона, а это, как мы понимаем, было весьма возможным.

Надежда на возвращение Димитрия горела во мне только в первые недели, но потоки лжи, льющиеся с обеих сторон, быстро загасили этот огонь. Я потерял всякий интерес к исходу

разгорающейся войны, ибо сражение лжи с кривдой не может родить правду. Я задыхался в Кремле, где сам воздух сгустился от потоков лжи, испарений вероломства, миазмов предательства, потного запаха страха, тлена душ человеческих. Посоветовавшись с княгинюшкой, я решил покинуть Москву, быть может, навсегда.

Одно последнее дело удерживало меня — надо было достойно захоронить останки царя Бориса, царя Федора и царицы Марии, не вечно же им лежать на краю погоста бедной обители Святого Варсонофия. По причинам разным не мог я сделать это в правление Димитрия, к Шуйскому же пришел не с просьбой — с требованием.

Димитрий любил справлять свадьбы, Шуйский — хоронить! Поэтому он с какой-то даже радостью ухватился за мою идею, стал выстраивать планы торжественной процессии, богослужения в храме Михаила Архангела, непременно при огромном стечении народа московского, который должен был узреть в этом акте знак всеобщего примирения. Но я Шуйского быстро охолодил, объяснив ему, что это дело семейное, так что мне решать, а я назначил местом последнего упокоения последних истинных царей русских Троице-Сергиеву Лавру. На «истинных» Шуйский обиделся, ну и ладно.

Объяснил я Шуйскому, что считаю храм Михаила Архангела оскверненным надругательством над останками царя Бориса и негоже опускать его второй раз в ту же могилу. О другом осквернении, о присутствии в нашей семейной усыпальнице безвестного отрока, я благоразумно умолчал. Равно как и о том, что Лавру я выбрал для того, чтобы иметь возможность уехать из Москвы.

Шуйский все же не отказал себе в удовольствии устроить торжество, и я ему в этом, конечно, не препятствовал. Тесный Варсонофьевский монастырь с трудом вместил двор царский и высших святителей, в окрестных же улицах волновалось море народное. Открыли могилы, скромные гробы, не вскрывая, переместили в роскошные, раку с останками Бориса несли двенадцать монахов, ибо он скончался иноком, под гроб же с останками несчастного царя Федора подставил плечо сам Ва-

силий Шуйский вместе с другими боярами первейшими. Сия процессия двинулась к воротам Московским, далее же нас мало кто сопровождал, большинство бояр и других знатных людей не рискнули покидать пределы Москвы в это смутное и опасное время. Простых же людей было довольно много, и тысяч около пяти дошло вслед за нами пешком до самой Лавры. Неизбывна память народная!

Еще брат мой приказал заложить в Лавре особый дворец, потому что мы, бывало, по нескольку раз в год наезжали в обитель Святого Сергия, и специально, на богомолье ежегодное, да и просто, проезжая поблизости, никогда не ленились сделать крюк, чтобы помолиться в святом месте. Тогда дворец казался мне тесным, теперь же мы с княгинюшкой разместились весьма вольготно, даже со всей немалой свитой нашей.

Зажили мы тихо и спокойно, отдыхая после бурь последнего времени, оттаивая душой и вдыхая полной грудью наполненный благодатью воздух. Никто не нарушал нашего добровольного уединения, лишь каждый вечер приходили Ксения да Мария, дочь князя Владимира Андреевича Стариц-кого, вдова беспутного короля Магнуса. Их я забрал с собой, одну из Вознесенского, другую из Новодевичьего монастыря, в эти дни последние я собрал всю нашу семью. Старец и две истоптанные жизнью женщины — вот и все, что осталось от некогда многочисленного и всесильного рода. Но нас рано было списывать со счетов! Мы еще были сильны и телом, а более духом, что и доказали в недалеком будущем. Нет, мы не стенали, не лили слезы, не впадали во всепоглощающую скорбь и не предавались унынию. Мы предавались воспоминаниям, и воспоминания эти были светлы и возвышенны и укрепляли наши души перед грядущими испытаниями. Особенно умиляла сердце мое Ксения, которая еще более ко мне привязалась и называла себя любящей дочерью, говоря, что со мной она чувствует себя также, как с отцом своим, святым царем Федором, очень-де я на него похож, добротой, конечно.