— Позвать мне обозного казака Баженова! — громко произношу в направлении этой группы казаков моей сотни.

По мокрой траве в грязи ко мне бежит детина-казак, чавкая своими сапогами по раскисшейся почве и, подбежав, взяв отчетливо руку под козырек, произнес:

— Чего извольте, господин подъесаул?

— Опустите руку и станьте «вольно», — спокойно говорю ему.

— Никак нет, господин подъесаул! — отвечает он, — не могу!

— Но тогда опустите только руку, — предлагаю ему. Он опустил, но стоял в положении «смирно». И у нас произошел с ним следующий диалог.

— Скажите, Баженов, если бы Ваш отец увидел это... — при этом я указал ему рукою на раскисший хомут и вожжи, — что бы он сказал Вам?

— Виноват! Господин подъесаул! — отвечает он смущенно.

— Да и вообще — позволили бы Вы вообще в станице, в отцовском хозяйстве —- бросить конскую кожаную упряжь под дождем?

— Никак нет, господин подъесаул! — отрицает он.

— И как отец поступил бы с Вами за это? — морально мучаю я его, стараясь добраться до его совести.

— Они бы меня наказали... — сознается он, с почтением называя своего отца в третьей лице.

— Ну, так вот что, Баженов, возьмите все это и уберите под сарай немедленно же... — резюмирую я «его исповедь». И этот богатырь-детина, могущий кулаком сбить с ног быка, — он послушно собирает раскисшую ременную сбрую и несет под сарай. Казаки под навесом от дождя весело смеются...

Привожу эту мелкую, но характерную картинку как показатель революционной распущенности, которая достигла даже казачьей хозяйственной души. И командиру сотни, вместо того чтобы только крикнуть-приказать: «Баженов! Убрать!» — пришлось произнести целую тираду, чтобы подействовать на совесть, на душу казака. При этом пришлось подбирать необходимые слова и вежливо, чтобы не оскорбить этого всего лишь обозного казака, называть его на «Вы». Тогда как раньше — это сделал бы любой приказный, но в другой форме и по-воински более определенной и строгой. И думалось тогда: «При таких взаимоотношениях и революционной дисциплине — можно ли было вести казаков в бой, в атаку, на смерть?! Да и пошли бы они?!»

Военная инспекция

Прибежал ординарец из штаба полка и доложил мне, что минут через десять сотню будет смотреть какой-то генерал, о чем полковой адъютант приказал мне доложить, чтобы выстроить сотню в пешем строю. Собрать и выстроить сотню казаков, квартирующих так скученно, было делом пяти минут.

От ворот «Светлановки» до фигурного фонаря с керосиновой лампой было шагов сто. Вот оттуда-то и показалась группа наших штаб-офицеров с командиром полка и адъютантом, а впереди них какой-то генерал, которого я вижу впервые.

Среднего роста, коренастый, смуглый, по-кавалерийски подтянутый и с походными ремнями накрест кителя, при шашке и револьвере — он бодрым шагом шел к нам. Видом он был моложе нашего командира полка.

Скомандовав сотне: «Смирно-о! Шашки вон! Слушай — на кра-ул!» и взяв шашку «подвысь», иду навстречу, чтобы отрапортовать. Иду и думаю: «Как же его титуловать?»

По новому революционному закону, и к генералам надо обращаться «по чину», т. е. — «господин генерал», но не «Ваше превосходительство». К своему начальнику дивизии мы обращались по старому — «Ваше превосходительство», но сейчас к сотне приближался неизвестный мне генерал и я не знал, как же ему рапортовать? Душа и мозг диктовали обратиться «по-старому», но тут же перебивает мысль: «А вдруг этот генерал воспринял революцию и может не только что цукнуть меня за незнание нового закона, но он может упрекнуть меня и в контрреволюционности!» Иду и все думаю, и не решаюсь остановиться на одном, каком-либо определенном, но, когда, по-положенному, опустил клинок шашки к своему левому носку чевяка на четверть от земли, то как-то машинально отрапортовал:

— Господин генерал... во 2-й сотне 1-го Кавказского полка все обстоит благополучно!

Выслушивая рапорт, генерал испытывающе смотрел мне в глаза. Он был красив благородною красотою с черными приятными глазами. И, выслушав, протянул мне руку. Быстро передав эфес шашки в левую руку, подал свою. А он, каким-то легким коротким движением, потянув меня к себе, — тихо спросил:

— Как настроение казаков?

— Надежное! — машинально ответил ему. .

На приветствие генерала сотня ответила громко, дружно, молодецки: «Здравия желаем, господин генерал», и не пошелохнулась в строю. Пройдя перед фронтом и рассматривая лица казаков, он поблагодарил их за стройный вид и направился к воротам.

— Кто это? — быстро спрашиваю я полкового адъютанта подъесаула Кулабухова, схватив его за рукав черкески.

— Командир 1-го Кавалерийского корпуса, генерал-майор князь Долгоруков, — ответил он.

Мне стало стыдно, что я своего командира корпуса и князя с такой старинной фамилией назвал «господин генерал» в своем рапорте. Оказывается — генерал князь Долгоруков инспектировал моральное настроение своих частей, так как назрело, известное потом, выступление генерала Корнилова*.

Пребывание полка в Ууси-кирка сильно оздоровило всех, отодвинув на второй план жуткие дни революции. Назначение на пост Верховного Главнокомандующего генерала Корнилова порадовало казаков. Все соскучились по твердой власти и считали, что генерал Корнилов «подтянет всех»! К тому же им льстило, что родом он был казак Сибирского войска. В полку слышали, Керенский очень считался с настроением Петроградского совета, который буквально парализовал волю и действия правительства. Генерал же Корнилов — шел против этих советов.