В войсках прошла волна «пораженчества», с лозунгом «Мир без аннексий и контрибуций». Казаки полка в этом совершенно не разбирались, где на четыре слова всей фразы — два были иностранных, но они в частных беседах с некоторыми офицерами, в особенности урядники, точно нам говорили, что «дисциплины нет... народ устал... надо кончать войну».

Мы, абсолютно все офицеры, которые революцию приняли за «солдатский бунт», — мы думали еще более определенно, чем казаки и урядники: армия разложилась и с ней воевать дальше невозможно. И если наш полк, такой всегда молодецкий, гибкий, подтянутый и послушный, теперь совершенно вышел из рук своих офицеров, то о солдатских полках и говорить нечего! Поэтому мы, все офицеры полка, в своих интимных беседах откровенно говорили, что «надо кончать войну всеми возможными способами».

От Временного правительства пришел приказ-воззвание к войскам, что «война должна продолжаться до победного конца, в полном согласии с союзниками». Одновременно приказано произвести присягу этому Временному правительству. Все это привез в полк наш командир 1-й бригады дивизии генерал-майор Филиппов*, родом терский казак.

По этому случаю полк был построен в пешем строю, в резервной колонне. Перед строем казаков Филиппов сказал очень хорошую речь, а потом приказал мне прочитать и воззвание, и присягу. Воззвание длинное, уговаривающее. Было очень тепло. Даже жарко. Читая, я изредка бросал взгляды на строй казаков, чтобы наблюдать — какое впечатление оно производит на них? И видел: казаки небрежно стояли в положении «смирно», чуть опустив головы, и все это не доходило до них — ни до ума, ни до сердца. В позах передних шеренг я видел «лень слушать» мое чтение... И уверен, что они, слушая чтение, думали так: «И зачем все это? И из-за этого нас вот выстроили на солнце, и так нудно и лениво стоять и слушать... Скорее бы адъютант окончил читать, и распустили бы нас по квартирам...»

Только люди, совершенно незнакомые с психологией воинской дисциплины, могли думать, что подобными воззваниями или присягой «коллективу» можно двинуть в бой эти так быстро разваливавшиеся воинские части, на подвиг, на жертвы, на смерть... В организме армии вырван главный стержень — дисциплина. Это равносильно тому, чтобы в сложном техническом механизме был удален главный «винт-двигатель». Присяга же Временному правительству, даже и в умах казаков, была какой-то шуткой.

...3-я сотня хочет попрощаться со своим бывшим командиром и через вахмистра просит меня доложить Маневско-му. Оскорбленный за арест офицеров — он отказался. Все же — уговорил. Сотня квартировала в двух верстах южнее Владикарса. Верхом на лошадях поскакали туда. Она встретила нас в пешем строю. Спешились, подошли к ней.

— Здравствуйте, братцы! — как всегда сердечно произнес Маневский.

— Здравия желаем, господин войсковой старшина! — ответило свыше 120 ртов, и все вперились глазами в своего командира всех лет войны, умного, честного и бессребреника, ожидая — «что он скажет на прощанье»?

— Соберитесь в круг возле меня, — запросто сказал он, и сотня быстро, «на носочках», охватила его своим кругом черкесок и папах. Сказав несколько слов о революции, просил оставаться дисциплинированными и потом повел глазами «по первым рядам», словно желая навсегда запечатлеть в себе тех, которых любил, как своих младших братьев. Никого зря не обругал и человеческого достоинства в них никогда не унизил. И стоят впереди — вахмистр сотни подхорунжий Нешатов Никон с тремя Георгиевскими крестами, казак станицы Казанской; взводный урядник Терешин Ку-приян с двумя Георгиевскими крестами, казак станицы Кавказской, с кем я сидел на одной парте в станичном двухклассном училище и которого я боялся, как сильного и твердого старовера. По грамотности и развитию в другом полку он давно должен бы быть прапорщиком, но в. нашем полку — ни один из взводных урядников не был допущен в школы прапорщиков. Да никто из них и не стремился; и как вышли на войну взводными (старшими) урядниками, в том же звании многие и вернулись домой после трех с лишним лет войны.

Вот стоят три взводных урядника с Георгиевскими крестами, все казаки станицы Тифлисской — Асеев, Гречишкин, Гнездилов. Первые два с законченным двухклассным образованием, окончили Ташкентскую окружную гимнастическо-фехтовальную школу.

Стоят два родные брата урядники Сычевы, станицы Дмитриевской. Старший Трофим, раненный на склонах Большого Арарата, — отказался эвакуироваться из-за коня, лучшего в полку кабардинца, нарядного и прыткого, как лань.

Не перечислишь всех молодцов. И мне они дороги не менее чем Маневскому. Полтора года в сотне на войне. Разъезды через день. Взводы, группы казаков в разъездах менялись, а мы с Леурда, два хорунжих в сотне, — в разведку через день за 10-20 верст «в неизвестность» меж гор, валунов и через речки, ручьи, порою по тропинкам «в один конь».

— В лице вахмистра сотни, подхорунжего Нешатова — обнимаю вас, братцы! — сказал громко Маневский, подал руку Нешатову, обнял и поцеловал в губы. И под клики «ура» широкой рысью мы покинули нашу родную сотню. На душе чуть-чуть повеселело.

Арест офицеров солдатами в Сарыкамыше нас глубоко оскорбил. В особенности обидно было за Калугина. Его, конечно, солдаты арестовали просто как главу полка. Но это не оправдывало казаков, что они не отстояли именно главу полка.

В 1920 г., уже не связанный воинской дисциплиной, я спросил своего станичника, друга детства и сверстника летами, вахмистра Егора Крупа:

— Арестовали бы солдаты командира полка полковника Мистулова?

— Ник-когда бы полк не допустил до этого! — как-то с особенным жаром и уверенностью ответил мне Егор.

— Почему? — допытываюсь я.

— Не знаю, Федор Ваныч... но не допустили бы казаки! И вообще — случилось бы что-то другое, — отвечает он с тем же жаром.

— Что же именно случилось бы, Егор? — настаиваю.

— Не знаю «что», но его бы не дали казаки арестовать, — твердит он.

Таково было обаяние замечательного командира нашего полка. Я не стал его больше допрашивать, но, зная Мистулова, думаю, когда солдаты нагрянули на полк, он бы в секунду посадил полк в седло и скомандовал бы: «Шашки — к бо-ю!» И если бы этим не устрашил вооруженных солдат — то «проломился» бы с полком мимо их толп и увел бы полк.

Калугин, не сомневаюсь, — растерялся. В боях — он был твердый, умно распорядительный и лично храбрый.

Большую роль в успокоении солдат и спасении наших офицеров сыграл Генерального штаба подполковник Караулов, терский казак, родной брат будущего Терского Атамана 1918-1919 гг. Он был в Сарыкамыше начальником шта-

ба гарнизона. Это говорили сами же наши арестованные офицеры. Он сохранил полностью их оружие — кинжалы, шашки, револьверы и потом прислал в полк.

Странно и обидно, что из всей нашей дивизии именно один наш полк попал в жаркую перепалку в первые же дни революции, и лишь потому, что в штабе дивизии считался самым дисциплинированным, почему его и послали в Сарыкамыш для усмирения взбунтовавшихся пехотных полков.