Высшее чиновничество, лица, занимавшие влиятельное положение в торговле, промышленности и банках, принимались Лорис-Мелико-вым не на этих ежедневных общих приемах, а проводились адъютантом или дежурным чиновником непосредственно к нему.

Так, однажды мне пришлось провожать к Лорис-Меликову графа Валуева. Он пробыл у Лорис-Меликова около часу. Было интересно видеть этих двух людей, столь несхожих даже физически, когда они, по окончании разговора, появились на верху лестницы, прощаясь друг с другом с церемонностью почти что комической. Аорис-Меликов, относительно небольшого роста, и мало элегантный, и Валуев, все еще красавец, несмотря на свой возраст, с аристократическими манерами, производили впечатление забавного контраста... поучительного для наблюдателей, двух адъютантов и меня.

После окончательного рукопожатия Валуев стал спускаться по лестнице, но дойдя до одной из нижних ступенек около площадки, где мы его ожидали, он остановился, опершись одной рукой на перила и простерши другую в направлении к нашей маленькой группе, начал произносить речь. Он говорил нам, как мы должны быть горды и счастливы, служа такому начальнику, как Лорис-Меликов; что за всю свою жизнь он не встречал еще государственного деятеля с умом столь светлым и с сердцем столь открытым для всех несчастных. Валуев говорил долго, его речь лилась свободно, и чувствовалось, с каким удовольствием он слушает самого себя. Он окончил призывом благословения небес на нас, молодых слркителей «Святой Руси», пожал нам руки и направился, величественный и торжественный, к выходу.

Я никогда не мог себе объяснить, какова была цель этой манифестации. Но сцена эта врезалась у меня в памяти, и теперь, сам уже старик, я открыл, мне кажется, ее символический смысл. Валуев, бывший конногвардейский поручик, который своими успехами в обществе и блестящей бюрократической карьерой был обязан своей прекрасной фигуре и умению танцевать, — не являлся ли он типическим представителем целого поколения куртизанов и бюрократов, иногда не лишенных таланта, которые выдвигались то интригами при ^

дворе, то флиртом в салонах, составляли замкнутую категорию людей, не знающих своей страны, управляющих в своих личных интересах этой несчастной Россией, вотчиной их государя и повелителя, распределителя всех благ. И этот важный бюрократ, — который, впрочем, не лишен известных достоинств, — не видел ли он в этом новичке, проникнувшем в замкнутый круг, в этом неизвестно откуда взявшемся и достигшем высших ступеней власти армянине, — не видел ли он в нем представителя последнего этапа на пути, ведущем к пропасти, куда суждено было свалиться искусственному зданию, основание которого уже трещало, хотя фальшивый фасад его еще поддерживался стараниями Валуевых и ему подобных. Его панегирик временщику не был ли он выражением скрытой тревоги, или последней надежды? Думаю, быть может, и то и другое: ибо перед таким человеком, как Аорис-Меликов, были бы естественны оба чувства.

В самом деле, Лорис-Меликов, которого на вершины власти вознес скорее необъяснимый случай, чем слабая воля Александра II, был человеком безусловно выдающимся как по своим достоинствам, так и по своим недостаткам.

Мало образованный, но одаренный чрезвычайной сметливостью, без определенной программы, но с намерениями искренно великодушными, окрашенный либерализмом, скорее инстинктивным, чем сознательным. Без административного опыта, но наделенный чрезвычайным практическим чутьем. И сверх того, обаятельный в обращении и крайне услркливый: умный и ловкий, умеющий приспособляться к обстоятельствам, и вместе с тем по сердечной доброте склонный слишком доверчиво относиться к людям.

Не раз я видел, как люди выходили из его кабинета со слезами на глазах, тронутые его сердечным приемом. Однажды вечером он принял еврейскую делегацию с бароном Гинцбургом1 во главе. Когда они выходили от Лорис-Меликова, на их лицах можно было видеть следы искренней растроганности, а слова, которыми они обменялись, проходя мимо, были не менее восторженны, чем речи графа Валуева.

В повседневных разговорах, за обедом, к которому приглашался чиновник особых поручений, — а также и позже, когда мне приходилось интимно разговаривать с Лорис-Меликовым во время его пребывания в Ницце, мне приходилось слышать от него слова резкого осркдения по поводу преследования евреев в России и выражения сожаления по поводу погромов. «Коллективный антисемитизм, — говорил Лорис-Меликов, — когда он не является пережитком средневековой религиозной нетерпимости, — является признаком идиотской, чтобы не выразиться еще более резко, политики расового антисемитизма, особенно в странах, где расы являются частями одной и той же нации».

Не менее великодушия было в его душе и по отношению к революционерам — за исключением террористов. Он сознавал необходимость широких либеральных реформ, чему доказательством служит его проект конституции, как бы он ни был робок сам по себе. Лорис-Меликов предчувствовал революцию, являлся сам сторонником эволюции. Я думаю, что, не будь убит Александр II и останься у власти Лорис-Меликов, Россия увидела бы много раньше наступление либеральной эры и смогла бы без кровавых потрясений перейти к истинно демократическому режиму.

Лорис-Меликову недоставало энергии диктатора, но, во всяком случае, он проводил свои намерения с особым мягким упорством, и его решения, гармонируя с первоначальной идеей, всегда эволюционировали в раз принятом направлении.

Я говорил раньше о необъяснимой случайности, приведшей Лорис-Меликова к власти. Мне известны кое-какие обстоятельства, посодействовавшие этой «случайности». Но об этом за недостатком места как-нибудь в другой раз.

Нессельроде А. М.Т. Лорис-Меликов (Из воспоминаний) // Еврейская трибуна. 1922. № 37 (142).