— Прекрасно, — перебил граф, — но вы ошибетесь, если вздумаете построить какую-либо новую систему для России на французских фундаментах, о которых вы упомянули...

— Нет, граф, смею уверить вас, что все, что мной упомянуто уже и что можно упомянуть еще об аграрном устройстве Англо-Ирландии, Италии или хоть бы Германии, сделано и сделается мною лишь затем, во-первых, чтобы вам было ведомо, что я хотя несколько, но уже в курсе предмета, о котором говорю, а во-вторых, для того, что все упоминающиеся здесь системы, как иноземные, так и свои, русские, примененные уже на практике, как равно и теории, проектируемые лишь (как, напр., Янсоновская о недостаточности наделов) — неприменимы, по моему убеждению, к условиям русского национального, исторического быта, что я иду против всех их в совокупности и осмелюсь предложить на ваш суд нечто вполне своеобразное, основанное на старо-древних русско-народных традициях, служащих к большому укреплению государственной власти и общественного спокойствия и довольства...

— Что же это за система, вы изложили ее письменно? — спросил граф, протягивая через стол руку к тетрадке, что я держал в руках (этой самой, в которой я теперь пишу): — Вы можете у меня оставить это для прочтения.

— Извините, но я предпочел бы прочесть сам, чтобы пропустить все лишнее, так как это лишь эскиз проекта, и притом написанный торопливо, с ошибками, помарками.

— Ох, родной, — с усмешкой и косясь глазами на эту тетрадку, сказал граф, — сколько же времени нужно, чтобы ее прочесть? Ведь я мученик. Верьте, что у меня совсем нет свободного времени...

— Чтобы прочесть не захлебываясь от торопливости, нркно около часа, граф. Как мне быть, я и сам страдаю: мне стыдно, что насилую ваше внимание...

Во время нашего разговора ему несколько раз подавали большие пакеты, на адреса которых он торопливо взглядывал. Также прочел одну или две депеши и сделал на них пометки. Я пробовал останавливаться говорить, когда он обращал внимание на свои бумаги.

— Пожалуйста, продолжайте, я слушаю, — понукал он.

Когда дело дошло до чтения, он заботливо вынул свои часы, взглянул на них и встал.

— У вас, родной, есть время меня обождать 1 /2 часа, меня уже ждут, покурите.

Он вышел. Оставшись у стола, на котором лежала масса раскрытых писем, бумаг, телеграмм, я почувствовал себя неловко, хотя мне льстило такое доверие графа. Я вышел в смежную комнату, через которую вошел в кабинет, и присел там у стола, на диване.

Через 5 минут из кабинета вынес слуга для меня стакан чаю и раскрытый порт-папирос, который я ранее видал в руках хозяина.

Лицо, как и вся скромная и изящная фигура этого слуги, меня поразили: столько скромного и серьезного достоинства светилось в больших серо-голубых глазах этого молодого человека, что впечатлению, которое он делал, мог бы позавидовать любой благорожденный аристократ...

Ровно через 1 /2 часа меня снова попросили в кабинет, куда уже вернулся граф. Мы молча сели. Он казался еще более усталым, но тотчас же при разговоре оживился.

— У меня и теперь к вашим услугам не более !/2 часа. Ведь в это время вы прочесть не успеете?

— Едва ли, граф, а, впрочем, попробую.

— Нет, так не стоит. Знаете что, дорогой мой, одно из двух: или оставьте мне вашу тетрадку, и я даю вам слово прочесть ее до завтрашнего утра, — или обождите до первого свободного для меня вечера, когда я приглашу вас часа на два, и более, чтобы было времени и толково прочесть, и сделать о прочитанном суждение и выводы.

Я, конечно, выбрал последнее. Тут граф сам начал говорить:

— Вы говорили давеча о неурожае, о нынешнем голоде; раздувает этот вопрос и вся пресса, но это не верно, смею в том вас заверить.

— Я уже знаю ваш взгляд на этот предмет из газет...

— Что газеты... Но я даю слово, что при нынешней го-ло-ду-хе у нас, в России, за будущие 8 месяцев до нового урожая умрет или может умереть от голоду во всяком случае не более того, сколько от голоду же помирает народу в одну или, лучше сказать, в каждую неделю — в городе Лондоне, в богатейшем центре самого богатого европейского государства, а это, согласитесь, еще невозможно назвать голодом, к тому же, мое слово обеспечивается принятием решительных мер, которые объявятся не далее как через две недели после нового года.

— О, кабы вашими устами мед пить... А нельзя ли узнать, если это не будет с моей стороны нескромностью, какие будут эти спасательные меры?

— Да уж, конечно, не новые субсидии да подкармливания голодающего и развращающегося этими подачками народа, — с усмешкой сказал граф и добавил: — Слава Богу, 18 уже миллионов ухлопали на это нелепое дело... Нет, уж новых трат на это не будет более отныне.

— А что же, граф? — настаивал я.

— О, есть многое... хотя бы раскопка и эксплуатация (таких-то и таких-то) соляных пластов и залежей (не упомню этих названий), к чему привлечется обиженное неурожаем население, затем — расчистка и регулирование всей площади казенных лесов; ирригация безводных и черноземных степей.

— И облесение? — вставил я.

— Конечно, со временем и облесение, — продолжал он, все более воодушевляясь, — затем устройство подъездных железнодорожных путей, — кажется, так он сказал, — и мало ли чего есть, за работой над чем голодающий люд может накормить себя и затрата на что правительства не будет для него убылью, а напротив...

— Не могу не выразить своего восхищения этим мерам, граф, тем более что (как вы услышите из моей записки) они предусмотрены и в моей системе; я с радостью верю в благодеятельность этих мер: они, без сомнения, парализуют грозное впечатление голода, которым угнетена не только масса пострадавшего от нынешнего неурожая населения Юго-Восточной России, но и все русское общество...