Одним из характерных проявлений буржуазных отношений, рождавшихся в недрах крепостнического строя, было появление и рост в России социальной прослойки разночинной интеллигенции. Обучением кадетов в корпусе были заняты лица недворяиского происхождения, что в какой-то степени сбивало дворянскую спесь у лучших и наиболее чутких учащихся: чувство благодарности и уважения к учителю-разночиицу должно было ослаблять чувство пренебрежения к «черной кости» вообще. По мерс того как разночинная интеллигенция и ее роль в культурной жизни страны возрастали, даже ярые поборники крепостнических устоев вынуждены были менять свое отношение к ней. Так, Сумароков писал, что нелепо относить к черни людей науки и искусства, которые нс являются дворянами. «Истинная чернь суть невежды, хотя бы они и великие чипы имели».

Но среди кадетов было немало оболтусов, третировавших учителей, как мужиков н чуть ли не как своих слуг. В 1764 году главный инспектор Морского корпуса Поле-тика писал, что «молодые дворяне к великому своему вреду не ииако учителей почитают, как за должников и наемников своих и думают, что сие не малым оскорблением дворянства будет, сстьли они в иеприлсжности, в своевольстве и продерзостях своих суду учителя подвержены будут». При таких обстоятельствах учителям очень трудно было заставить всех учеников заниматься. Считая, что такая практика «мешает в успехах и прилежании», Полетика предлагал дать учителям разрешение «штрафовать кадетов» за незнание уроков, «за дерзость» и за* другие проступки, шлепая их линейкой или лозой по рукам 4.

Но начальник корпуса Голенищев-Кутузов счел, что нельзя позволять разночинцам прикасаться к благородным рукам дворян-кадетов. Он разрешил учителям только стыдить своих учеников «разными образы». При этом Голенищев-Кутузов не упустил добавить оскорбительное для учителей требование «соблюдать благопристойность и малейшей подлости убегать». Наказывать же кадетов разрешалось только строевым офицерам корпуса.

Для характеристики духа сословной ограниченности и чванства, насаждавшегося в корпусе, следует остановиться на положении учащихся, которые готовились стать учителями. Хотя они были выходцами из нсдворяи-ских сословий, их необходимо было держать в корпусе,

так как иначе некому стало бы обучать кадетов. Кроме того, из них выходили учителя для других учебных заведении, а также геодезисты.

Этих людей — будущих учителей и воспитателей молодежи третировали и унижали па каждом шагу. На уроках они должны были сидеть за отдельными столами позади кадетов; после уроков они должны были прислуживать кадетам за обедом и ужином; питались они остатками от кадетской трапезы. А главный инспектор предлагал в наказание сажать кадетов на уроке за один стол с будущими учителями.

Среди начальства корпуса процветало барское пренебрежение к служебным обязанностям. Голенищев-Кутузов был высокообразованным моряком, но в корпусе он появлялся очень редко, особенно в период пребывания подведомственного ему учебного заведения в Кронштадте. Замещавший начальника полковник проживал в Кронштадте и бывал в корпусе почти ежедневно, но делами, по свидетельству Сеня вина, вовсе не занимался. Фактически корпусом управлял тот самый майор Голостенев, который принимал Дмитрия в 1773 году в кадеты. Это был человек посредственных познаний, весьма крутого нрава и «притом любил хорошо кутить, а больше выпить».

Строевые офицеры корпуса в отличие от учителей были дворянами и пользовались по отношению к кадетам широкими дисциплинарными правами. Но кропотливый труд воспитателей, как и всякий вообще труд, не соответствовал их барским взглядам на жизнь. Об одном из строевых офицеров, капитане Федорове, Сенявии писал, что он был небольшой охотник заниматься с кадетами, «а любил больше сам повеселиться».

О моральном облике некоторых из офицеров можно судить хотя бы по такому факту. Прапорщик Мусин-Пушкин в годы учения Сенявина заколол шпагой корпусного цирюльника. На следствии Мусин-Пушкин утверждал, что безоружный цирюльник сам напал на него и погиб, напоровшись на его шпагу. И хотя подобная версия представлялась совершенно неправдоподобной, Мусин-Пушкин был наказан всего-навсего заключением в тюрьму на два месяца 3. Такое легкое наказание лишний раз доказывало кадетам, что представителю привилегированного, дворянского сословия на Руси все дозволено.

Прогрессивные деятели русского флота решительно осуждали систему воспитания кадетов. Один из первых русских кругосветных мореплавателей И. Ф. Крузенштерн писал по этому поводу в 1815 году: «...Воспитание ныне точно такое, какое было лет тридцать тому назад... точно такая же необузданность, такия же мерзости делаются ныне, как прежде». Собираясь на квартирах сторожен, указывает Крузенштерн, кадеты часто пьянствуют, играют в карты. Конечно, кадетов часто ловят и наказывают розгами, но телесные наказания редко их исправляют. Кто один или два раза был наказан розгами, «тот после и не считает уже оное наказанием, .и теряет стыд, ибо телесная боль скоро забывается». Между тем розги да еще «ставление па коленки» являлись в корпусе единственными мерами воздействия. Из страха телесных наказаний развивалась лживость, которая получила, по словам Крузенштерна, широкое распространение в кадетской средес. Вспоминая о годах, проведенных в корпусе, Сенявин также отмечает, что «нравственности и присмотра за детьми не было никаких». Поэтому десятки кадетов ежегодно отчислялись за леность и дурное поведение.

Пользуясь бесконтрольностью, кадет Сенявин тоже забросил учебу и «сделался ленивец и резвец чрезвычайный». Его неоднократно секли, но, привыкнув к этим экзекуциям, он назавтра после порки принимался за старое. В течение трех лет Сенявин оставался в одних и тех же классах, не продвигаясь вперед. Наконец, ему и вовсе надоело учение, и он решил «выбраться на свою волю». Для этого он притворился непонятливым и едва не был исключен из корпуса. Однако Дмитрий вовремя спохватился. Этому в немалой степени способствовали отеческие внушения находившегося в Кронштадте дяди — капитана 1 ранга Сенявина. Дядя сопроводил свои наставления «препорядочными секанцами», а главное сумел показать племяннику «наилучшие вещи, которых он убегает но глупости своей». В то же время в Кронштадт прибыл старший брат Дмитрия Сергей, который был уже морским офицером. Рассказы брата о романтике морской службы оказали благотворное действие на кадета. Он «принялся учиться вправду и не с большим в три года кончил науки и был готов в офицеры» 7.