сливость способны были погасить любой намек

/

непосредственных отношений его к окружающим. Чтобы приучить такого человека к постоянному своему влиянию, нужно было воздействовать на его психику с разных сторон и многими способами. Моральное, волевое, почти физическое окружение производилось Александрой Федоровной

исподволь, очень бережно, но систематически и беа перерывов. Для этого у нее было достаточно активности, такта и предусмотрительности. Она искусно использовала привычку совместной жизни которая часто заменяет подлинное чувство и связывает людей крепким узлом. Пустую, условную форму супружества она заполнила лирическим содержанием и не упускала случая подчеркнуть свою влюбленность. Она не оставляла царя одного всюду сопровождала его, но делала это, «не докучая моралью строгой», и не злоупотребляла ревнивым. подозрением. Сознание подопечноста могло- раздосадовать Николая, и поэтому ош ухитрялась осуществлять строгий надзор, не выдавая себя ни одним лишним словом или жестом Наоборот, она не боялась признать свою завися--мость от него: «Твои глубокие, нежные глазг

давно меня совсем покорили», — уверяет она его Апофеоз самодержца отожествлялся ею с властью Николая II, и это импонировало ему. Экзальтированная преданность, с которой Александра Федоровна относилась к его авторитету, не мог л г пройти бесследно. Постепенно, с каждым годом все сильнее, он убеждался в глубокой связи, существующей между ними, в роковом сплетении общеlb судьбы, которую так болезненно и напряжение пыталась предугадать его жена. Это сознание создало главную основу близости 'между ними, i Александра Федоровна широко ее использовала Юна, видимо, не оставляла без удовлетворенш ни одной потребности его души и тела. Советница идеолог неограниченной монархии, резонерствую щий скептик, обремененная тоской, страхом и тя желой наследственностью, — она вдруг перевоплощалась 'в нежно любящую супругу, которая знает только одни слова ласки и признаний. Психопатологическая сторона ее природы и здесь оказывалась. Прожив двадцать лет с мужем, она не перестает быть во власти эротических воспоминаний и образов, которые, как порой может показаться, вытесняют все остальное.

«Ты мне будешь больно недоставать, мой собственный, дорогой. Спи хорошо, мое сокровище. Моя постель будет, увы, так пуста ...».

«Вспомни прошлую ночь, как нежно мы прижимались друг к другу. Я буду тосковать по твоим ласкам...».

«Посылаю тебе несколько ландышей... Я поцеловала нежные цветы, и ты их также поцелуй» ...

Поцелуями пересыпаны все письма.

«Целую каждое дорогое местечко... Я целовала и благословляла твою подушку Целую твое дорогое лицо, милую шейку и дорогие, любимые ручки ... Ты мне иедостаешь, мне хочется твоих поцелуев» ...

«Крепко держу тебя в своих объятьях... Я не могу привыкнуть, хотя бы на короткое время, не иметь тебя здесь, в доме ... Спи, мое. солнышко, мой драгоценный, тысячу нежных поцелуев от твоей старой женки ...». — Таков лирический тон ее обращений к царю.

Однако, эти страстные и нежные излияния были только рамкой, окаймлявшей иной сюжет, иные слова. Александра Федоровна оставалась верна себе. Она не забывала о главном—о своем влияние

об укреплении власти того, кто должен проводить предначертания свыше и рассеять все ее сомнения и тревоги. Вот почему иногда рядом с нежным вздохом любви умещается прозаическое напоминание о назначении или смещении какого-нибудь министра, а среди страстных поцелуев она улучает минуту поговорить о ссоре генералов, о кознях ненавистных ей общественных деятелей и о многом другом.

Она приучает своего супруга к откровенности, доведенной до крайних пределов. Нет такой интимной стороны ее жизни, о которой не было бы речи. Каждый шаг на виду, каждое физиологическое отправление ее женского организма служит предметом сообщения. И все же было бы ошибкой считать ее откровенной до конца. Под покровом всех этих «разоблачений» внешней жизни, при той исключительной близости, которая, казалось, лежала в основе ее отношений к царю, подлинная сущность Александры Федоровны оставалась нераскрытой, замкнутой на дне ее души. Осознавала ли она сама эту сущность или смутно угадывала ее, трудно сказать. Но в главном она не делилась ни с кем. У ней проскальзывает собственное признание в этом:

«Мы не показываем друг другу то, что мы чувствуем», — говорит она мужу. Но все же она водила его по всем кривым закоулкам своей слабо освещенной души и имела право требовать от него такой же откровенности.

«Выскажись откровенно твоей старой женке, твоей когда-то невесте, — пишет она царю: — делись, всем со мной; может-быть, будет легче, хотя иногда легче носить горе одному, не давая себе размякнуть»

Надо думать, что Николай II в долгу не оставался и в отношении жены приучал себя быть добросовестным. Она, таким образом, была осведомлена о ходе его мыслей, о каждом неудовлетворенном желании, о первой тревоге, как только она возникала. Это было, конечно, необходимым условием ее влияния. 'В противном случае, она часто не достигала бы цели.

Дети, несомненно, укрепляли отношения между Александрой Федоровной и ее мужем. Особенно с момента появления на свет наследника. Николай II испытывал облегчецре каждый раз, когда менял обстанрвку государственного деятеля на детскую комнату. Добродетели и мягкости как раз было в нем столько, чтобы не стеснять отцовское чувство. Дочери ничем не выделялись: непритязательные, средние светские барышни, которые должны были ко времени закончить свой девичий стаж, чтобы вступить в брачный союз с отпрыском какой-нибудь иностранной династий. Сын — надежда и продолжатель рода, но и постоянный источник тревог и опасений, больной, искалеченный мальчик. Не о системе воспитания приходилось думать и не о<гом, кого приставить к нему в качестве руководителя и наставника. Главная задача была — сохранить жизнь какой угодно ценой, каким угодно способом. Дядька и доктор неотступно следовали за ним.

Александра Федоровна не уставала заботиться о сыне. На нем сосредоточена была вся нежность, скупо отпущенная природой этой женщине. Смерть наследника причинила бы ей непоправимый удар. Не только инстинкт матери подсказывал тревогу. Вакантный, в будущем престол выдвигал влияние родственников царя. Открывалась дорога для посторонних авторитетов, зрела почва для дворцовых интриг. Заботой о сыне, постоянными- опасениями за исход его болезни был тесно связан с царицей Николай II. Это была их общая, единая и очень интимная 'сторона жизни. Пожалуй, отцовское чувство было более непосредственным, чем материнское. Умственному и духовному облику царя как раз соответствовал такой уклад мещанской семьи, в которой превыше всего ценится внешнее благополучие, безмятежность существования, порядок и уют. Чем сильнее разлаживалась жизнь внутри государства, тем «семейственнее» становился царь. За скромным чаепитием, чтением английских романов, игрой в шашки можно было остаться самим собой, обыкновенным армейским служакой, в меру любящим жену, детей, сослуживцев и начальство, в данном случае «божественное» ...