С 1-м Лабинским полком, мимо гостиницы «Ривьера», отходил последним, втянувшись в город. На удивление — на главной улице много народу. Жители спокойно смотрят на отходящих казаков. Полк задерживается в городе. Какой-то «чин» предлагает мне забрать «интендантский хлеб», который хотя и не выпечен полностью, но есть его можно. И он не хочет оставлять его красным. Казаки забирают все и тут же, на улице, едят его. Он очень горячий, внутри еще сырой, но корка хороша. И казаки с жадностью едят его потому, что давно не имели хлеба. Почти все лавки открыты. Идет живая торговля. Открыта и кофейня, и мы, офицеры, стоя, с удовольствием пьем кофе. Войны как будто и нет. О красных войсках не слышно и не видно. И где они — мы не знаем.

Рядом почта. Быстро вхожу и пишу открытку домой, что мы «все четверо», три брата и сестренка, живы и здоровы. «Авось дойдет, — думаю, — порадует бабушку и мать». Бедные наши семьи, что остались по ту сторону.

Как бы то ни было, но в городе оставаться нельзя. Он лежит в котловине. И я отвожу свой арьергардный полк за город, к дачам, занимаю сотнями какие-то холмики, меж построек, укрыто — два полевых орудия, и жду противника. Но он долго не показывается. Наконец, вошел, но не с массива, занятого нами, а снизу, из долины, с северовостока, и сразу показался на улице. Дав несколько орудийных выстрелов по долине, откуда появились красные, снял орудия и стал отходить на юг. Приказано город сдать без боя. Да и не стрелять же нам по мирным жителям?

Генерал Морозов. На позиции у Корниловцев

Перейдя железнодорожный мост, что в 4 верстах южнее Сочи, встретил свои войска. Частями командовал генерал Морозов, которому представился и доложил боевую обстановку. Дивизии приказано быть в его временном подчинении.

Рассматриваю генерала. Его я вижу впервые, как и его штаб. Сам Морозов — среднего роста, с черной густой, недлинной бородой «лопаточкой». У него умные черные глаза, пожалуй, добрые, внимательные и «все видягцие», что делается вокруг него. Он в гимнастерке с погонами, но поверх нее — кожаная тужурка без погон. На голове фуражка. Английские бриджи заправлены в хромовые сапоги. Думаю, ему было под 40 лет. Ничего в нем не было «исключительно генеральского», как мы привыкли видеть, и подкупало простотой и ненатянутостью в обращении.

Весь офицерский состав его штаба был не казачий. Со своим генералом все они обращались хотя и на «ваше превосходительство», но так, словно он был для них старший друг.

«Ваше превосходительство, я это уже сделал», «Ваше превосходительство, а не лучше ли сделать так?..» — так приблизительно докладывали-говорили с ним штабс-капитаны и поручики его штаба.

Он все это фиксировал, но совсем не безразлично, а сразу же, на лету, схватывая их мысли, и утверждал словами: «Хорошо сделайте, проверьте» .

В нем не чувствовался «боевой генерал», а скорее ученый. На меня он произвел приятное впечатление. Его прежнюю службу в Императорской армии и в годы Гражданской войны я не знал.

— Идите, полковник, со своей дивизией в Мацесту, расположите свои части по Вашему усмотрению и ждите моих распоряжений, — сказал генерал Морозов спокойно, словно в частном порядке, и отпустил от себя.

Мацеста находилась южнее большого села Хоста. В порядке очереди Корниловский конный полк в пешем строю занял очень сильную позицию в глыбах и расщелинах валунов, покрытых кустарником. Для силы позиции Корниловцам придал часть пулеметов 1-го Аабинского полка. Все остальные полки раскинулись биваком в узких безлесых долинках севернее Адлера.

На второй день осматриваю арьергардные позиции Корниловского полка. Меня сопровождают три войсковых старшины — командир полка Безладнов, его помощник Марков и начальник пулеметной команды Ростовцев. Марков из учителей, а Ростовцев — подхорунжий из пластунов, кавалер полного банта Георгиевских крестов Великой войны, певец, храбрец и сквернословщик в ругани, на что казаки, как я знал, не обижались на него. Любили за храбрость.

Позиция — совершенно неприступная. Это были отдельные крепостцы для каждого пулемета. Все жерла пулеметов направлены ко всем возможным подходам красных. Было рке тепло, и весь спешенный полк спал на своих позициях. У пулеметов на треногах — целые завалы камней и глыб. Тут же живут и спят пулеметчики, о чем говорят раскинутые у пулеметов бурки и кожухи. Я спросил Безладнова о настроении казаков.

— Да мы же Корниловцы, Федор Иванович! Чего же Вы нас спрашиваете?! — как всегда гордо, своим грубым голосом ответил он подружески.

Но я его предупредил, что это есть «последняя позиция, которую оставлять нельзя».

— Да и не отдадим! Будьте уверены! Вы видели, сколько у нас пулеметов? Всех пересечем, ежели будут лезть! — повышенно отвечает он.

Поворачиваюсь к войсковому старшине Ростовцеву, улыбаюсь и нарочно спрашиваю, испытывая его:

— Ну а как Вы думаете, Ростовцев?.. Возьмут эти позиции красные? — При этом повел я головой по раскинутым его пулеметам.

И он, верный себе, горячий характером и признанный храбрец, по привычке и совершенно не по-воински, со злостью кивнув в сторону красных, произнес:

— Пущай только полезут!.. — и здесь употребил такое «матерное слово», которого я еще и не слышал.

Этим он особенно резко выразил свое отношение к красным. Зная его еще по Манычу весны 1919 года, когда он был сотником и командиром сотни, я понял его, старого слркаку и первопоходника.

Осмотрев позицию, со спокойной душой вернулся в свой штаб дивизии.