Я этому хотя и не особенно верил, но слушать было приятно. А казаки и молодые офицеры были просто в восторге от этих слов Пелюка. И дай им возможность — готовы были сотника Пелюка возвести в Войсковые Атаманы.

Долго не расходились казаки со станичной площади в тот теплый апрельский вечер у реки Кубани, который оказался «последним» вечером нашего вольного передвижения.

Переночевали спокойно и 28 апреля, после вкусного завтрака нашей сердечной хозяюшки, мы вновь высыпаем на станичную площадь, чтобы следовать в Екатеринодар.

Наш матрос-начальник, близко познакомившийся с нами, с казачьими станицами и их гостеприимным населением, оказался неплохим человеком. Мы его совершенно уже не боялись и не слушались. Как-то зашел к нему узнать распорядок движения и увидел у него на столе корзину яиц и масла. А в этой станице увидел и чувал белой муки. На мой вопрос: «Что это?» — он, простяга, искренне, чисто по-солдатски, рассказал, что в Екатеринодаре у него жена. Там все дорого. Так он пока что «по дешевке» собирает по пути.

— Сегодня вечером мы будем в Екатеринодаре. На подводах разрешается ехать только до города, а там — приказано войти пешком и в порядке, — говорит он мне совершенно запросто.

И смотришь на него, слушаешь его, этого матроса, «красу и гордость революции», и невольно думаешь — откуда взялась вся злость и насилие у людей, подобных вот этому матросу, оказавшемуся самым обыкновенным русским мужичонком из пригорода. И тяжко становится на душе от сознания, что в те месяцы революции не нашлось крупной личности на Руси, чтобы все это остановить. Нашелся генерал Корнилов, но — как жаль, что он не довел дело до положительного конца в 1917 году.

На площади очень много местного населения. Оно щедро угощает казаков всем возможным. Оно сочувственно смотрит на нас, смотрит с любовью, с огорчением и болезнью за нас.

Я вгоку есаула Костика Дзюбу, стоявшего с другими корниловцами-офицерами, и подхожу к ним. С Костей стоит его жена, совершенно

простая казачка, которая нет-нет да и смахнет слезу с глаз уголком своего передничка.

Дзюба бледен, растерян. А не храбрец ли он был в боях! Жена сообщила ему многое, как его искали красные, как обыскивали все во дворе. Она боится, что его вот-вот арестуют, почему и не отходит от него ни на шаг.

Бедная женщина, Дзюба так неумело ее успокаивает! Ласка к жене при посторонних так ведь не свойственна среди казаков!

Ободряю я ее, нахожу некоторые слова утешения и надежды, но вижу, что, перенеся все, она совершенно не верит красным, и по ее уже каменному ото всех переживаний лицу катятся холодные слезы.

Дзюбу не арестовали. Никого пока не тронули. И большим обозом на мажарах, исключительно на лошадях, мы выехали в Екатеринодар, в свою кубанскую столицу.

На удивление, со многими казаками выехали и их жены. Получилось какое-то движение казаков, словно отправляющихся на праздник. Вольнолюбивое черноморское казачество, в особенности их жены, — они никак не хотели слушаться матроса, чтобы ехать по дороге одной сплошной колонной. Почему-то многие хотели попасть в город как можно скорее. Матрос скакал за мажарами, ругался, останавливал их, вводил в общую колонну и скакал за следущими. За ним неслись вслед скабрезные шутки казаков, от которых не отставали и их жены, несся вслед свист, тюканье. Ищи виновника в этой многотысячной казачьей массе! Всем было очень весело. Но в этот же вечер нам было очень грустно, даже страшно.

Под вечер, подойдя к городу, остановились. Подтянулись «хвосты». Приказано всем сойти с подвод, и густой колонной, безо всякого строя, во всю ширину улицы, нас ввели в Екатеринодар.

В Екатеринодаре

Мы вошли в город с северной стороны, где жили рабочие. В красных газетах писалось, что сдалось 60 тысяч казаков. Это была сенсация для всего населения Кубани, но которой не верилось. И вот «они», сдавшаяся Кубанская армия, вошла в свой стольный город Екатеринодар. Вот почему весь народ и высыпал на улицы, чтобы убедиться — так ли это?

Мы проходили по улице, где находились разные мастерские, где жили рабочие, которые теперь все высыпали со своих дворов, чтобы убедиться в действительности, и от которых можно было ожидать недобрых выкриков по нашему адресу. Но их не только что не было, а на лицах смотревших была явная печаль и сожаление. Видимо, власть красных ими была уже хорошо сознана.

Мы были как будто рады, что наконец-то прибыли к цели. Густой массой, заполнив всю ширину улицы и оба тротуара, мы скорым шагом двигались по Бурсаковской улице. Впереди нас, верхом на лошади, идет важно наш глава колонны, матрос. За ним мы — старшие офицеры. И уже в самом городе все жители высыпали со всех дворов и домов и молча, удивленно смотрят на нас. Смотрят именно удивленно и молча.

Какое впечатление на жителей могла произвести эта мрачная масса кубанских казаков, появившихся в своем стольном городе в таком виде и в таком беспомощном положении — без оружия, в черкесках нараспашку, с сумами через плечи и с бурками под мышками, в черных замызганных папахах.

Таких ли казаков они привыкли видеть здесь на протяжении более чем столетнего существования этого казачье-запорожского города?!

Центр Кубанского Войска. Войсковой центр черноморских и линейных казаков. Чисто военный город. Красная улица, всегда переполненная военными в папахах разных цветов, в черкесках таких же разных цветов, с погонами всех рангов и чинов, где на скамейках сидели отставные генералы и Севастопольской кампании 1854 —1855 годов, и Русско-турецкой войны 1877—1878 годов, Ахал-Текинской операции генерала Скобелева; тут же проходили щеголи-писари, затянутые поясами на черкесках при серебряных кинжалах, — и Войскового штаба, и управления Екатеринодарского отдела, и чины Войсковой капеллы, шествовавшие строем со своими музыкальными инструментами в городской сад, чтобы услаждать слух гуляющей там по вечерам публики. Всегда при белых бешметах — то в голубых, то в красных, то в черных черкесках, шли они «в ногу» по Красной улице, имея впереди казачат-музыкантов. Все в погонах, многие с белыми нашивками урядников, чем гордились, как достойно заслуженного звания.