— Ну, Гаврюша, на этот раз будь ты самым старшим начальником между нами и доведи дело до полезного конца, — говорю ему, улыбаясь.

Комиссия скоро вернулась. И «друг детства» Семенихина с улыбкой человека «правящего класса» заявил, что они оставляют казакам кресты и другие «ремни».

Так неожиданный и простой случай спас наших казаков от жгучей неприятности и внес некоторое моральное удовлетворение в их оскорбленные души.

В поезде на Армавир. В Белореченской

Казаки погрузились в вагоны опять. Перед вечером громаднейший состав, весь облепленный казаками и на крышах вагонов, тяжело и тихо двинулся на Армавир. Он шел на небольшой подъем, почему пыхтел, сопел, останавливался и вновь трогался. Казаки на это острили, орали, соскакивали из вагонов на ходу, вновь вскакивали в вагоны, и фраза «крути таврила!» неслась от головы и до хвоста поезда.

На остановках казаки толпами выскакивали из вагонов, забегали в лес «по надобности», орали, свистели и, казалось, никого не хотели слушаться. Забыты все пережитые горести только час тому назад, и они вели себя просто, озорно. Небольшой конвой с винтовками был абсолютно беспомощен навести хотя бы относительный порядок. Конвоир наших ближайших офицерских вагонов упрашивал казаков садиться в вагоны по сигналу, но его совершенно не слушали. Мне это озорство казаков не понравилось. Оно умаляло достоинство белых воинов и могло вызвать крутые меры со стороны красной власти.

— А ты их припугни, —• говорю я конвоиру.

— Ды как жа припугнуть?.. Да еще своих, — отвечает он.

— Как своих? — спрашиваю.

— Да я такой жа пленный, как и вы. Я донской казак. Нас под Новороссийском бросили, а красные, взяв город, сразу же поставили нас в строй, в пехоту, — поясняет он.

От этих слов у меня на душе легче стало. Я всматриваюсь в его лицо, в особенности в глаза, и действительно, вижу добрые голубые глаза, которые страдальчески смотрят на меня. Он молод. Ему лет двадцать пять.

— Так вот что, братец, — говорю ему. — Тогда ты не обращай никакого внимания на казаков. Это будет лучше для тебя же самого.

— Ды это-то так... ды как бы начальство ни таво, — не договорил он, но я все понял.

Поезд тяжко сопит и тихо лезет на уклон к туннелю у горы Индюк. Вдруг что-то дернуло, и наша половина поезда легче пошла вперед, но зато задняя часть его, оторвавшись, медленно покатилась назад. Казаки загалдели громко и от радости, и от страха.

Стало весело и нам, офицерам первой половины поезда, видя, как казаки, толпами сидевшие на крышах вагонов, бросая свои вещи вниз, сами летели за ними со страхом. Вновь крики и ругань. Какие-то казаки быстро вскочили на тормоза и остановили свою оторвавшуюся часть поезда.

Вновь задержка. Сцепили. Тронулись дальше. Прошли туннель Индюк— Гойтх, и поезд вошел в Кубанские земли.

В нашем вагоне есть офицеры Линейной бригады. Некоторые с женами. Они подъезжают к своим станицам, и некоторые из них скрытно покидают нас и идут домой.

— Я был станичным учителем, и моя жена тоже... как-нибудь откручусь, — говорит нам молодецкий сотник в темно-зеленой черкеске, с женой покидает вагон и идет в свою Ханскую станицу.

Уже зашло солнце, как наш поезд прибыл на станцию Белореченская. Услышали команду:

— Разгружатьса-а!.. Ночевка здесь, в Белореченской, а завтра пешком на Екатеринода-ар!

Поезд остановился, не доходя до станции. Громоздкими группами подходили к ней мы, офицеры. Здесь, на перроне вокзала, нас уже ждали мужики-большевики этой станицы, ушедшие с Красной армией в 1918 году и теперь вернувшиеся домой победителями.

Молодые парни, чубатые, злые лица, с картузами на затылок, в галифе, в сапогах, с красными бантами на груди и с хлыстами и стеками в руках, они злобно вперились в нашу офицерскую толпу и звериными взглядами впивались в наши лица, в наши глаза, ища кого-то. Мне так и казалось, что крикни кто: «Бей их!» — и они начнут полосовать нас всем тем, что находилось в их руках.

— А где полковник Кочергин? — выкрикнули некоторые злобно.

Он, оказывается, был их станичник.

Мы остановились. Скоро подошел Кочергин. Он в кителе, в большой папахе, с бородою с сединами. Он шел смело. «Ну, — думаю, — сейчас его изобьют, а может быть, и убьют».

— А-а-а... вот он! — раздалось несколько голосов, и к нему устремились некоторые.

— Вы не имеете права меня тронуть! Я сам пройду прямо в совет. Я и не скрываюсь! — громко заявил он и не останавливаясь прошел мимо них.

«Молодец старик. Не испугался и победил их», — фиксировал я. А этому «старику» тогда было около 50 лет.

Мы, голова колонны, вошли в станицу на церковную площадь. Куда идти? Где спать?

— Идем со мною, Федя, меня пригласила одна интеллигентная семья, — говорит мне Семенихин.

Я с удовольствием соглашаюсь, и мы входим в очень хороший дом городского типа. Семья казачья, интеллигентная, встречает нас критически-любезно.

— Как это вы сдались?.. 60 тысяч казаков и сдались? — говорит дама, лет под сорок пять. — Вы тоже полковник, как и Гавриил Захарь-евич? — спрашивает она меня, запыленного, в грязной рубашке-бешмете, в интендантских синих штанах и длинных, через колено, ноговицах.