— Товарищ, почему Вы не сдали орркие? — слышу от них.

— Какое орркие? — возмущенно переспрашиваю.

— А вон у Вас на поясе? — говорит один из них и указал на пустую кобуру от револьвера.

— Это не оружие, а чехол для оружия, — отвечаю и поворачиваюсь, чтобы опять лечь.

— Все равно, товарищ, это относится к оружию, и Вы должны его сдать, — продолжает красноармеец.

Чтобы «отвязаться» от них, быстро распоясываюсь, снимаю кобуру и бросаю им.

Это возмутило меня. Сижу и думаю — что же дальше будет с нами? Бежать надо, бежать и бежать в Крым, в армию, чтобы продолжать борьбу.

Скрестив руки ниже колен, сижу и думаю «о дальнейшей своей судьбе». Вижу, ко мне скорыми широкими шагами быстро приближаются два крупных красноармейца. Они в шинелях нараспашку и в серых солдатских «репаных» шапках с отворотами, которые я возненавидел со дня революции.

«Ну, — думаю, — еще два черта идут!.. Надо их осадить». Надвинув шапчонку на глаза, зло смотрю на них. Один из них «не выдерживает», осклабился в широкую улыбку. В нем я узнал подхорунжего Ивана Яковлевича Назарова, своего станичника, из старших урядников Конвоя Его Величества мирного времени. Не выдерживает и второй и так же осклабился. То был артиллерист Григорий Торгашев, сосед по подворью и свойственник нашей семьи.

— Што вы замаскировались? — удивленно спрашиваю их.

— Какой там!.. Ограбили сук-кины сыны, потом расскажем, — отвечает Назаров и, подморгнув мне, чтобы я молчал, он взял за ногу брата Андрея, войскового старшину, и строго произнес: — Эй, товарищ... вставай!

Брат, нервно настроенный и переживавший, как и все, наше общее горе, быстро повернулся на спину и с пролежнями заспанного лица, в недоумении произнес:

— Што Вам надо?!.

— Оружие у Вас есть, товарищ? — также строго произнес Назаров.

— Уже сдали, — отвечает брат, огорченный, что его разбудили.

— Ну да!.. А может быть, не все сдали? — пристает Назаров.

Я вижу, что наш добрейший по характеру брат после крепкого сна не опознал своих станичников в таких костюмах, и, не желая оставлять его в моральном расстройстве, весело говорю:

— Да што ты!.. Не узнаешь, что ли?

Брат смотрит на меня, потом на них, и лицо его расплылось в удивленную улыбку.

— Тю!.. Вот черти!.. Напугали как!.. Какого вы черта так нарядились?

— Да, нарядишься! — отвечает Назаров.

И, присев на корточки перед нами, рассказывает:

— Едем мы с Гришей, верхами думали так незаметно пробраться домой, встречается красный обоз. «Стой!.. Казаки?.. Белые?» Мы отвечаем, что беженцы. Да куда там! Отобрали у нас коней и седла, а потом говорят: у вас и шапки хорошие... и черкески!.. «Давайте их сюда!» И раздели нас, и едва упросили их, чтобы взамен нам дали хоть вот эту «сволочь».

Сказал, схватил свой треух с головы и ударил им по земле с досадой. И, уже обращаясь ко мне, как к своему былому начальнику по Турецкому фронту, тягостно спросил:

— Ну, што же будет дальше с нами, Федор Иванович?

— Попались, — ответил ему одним словом.

Назаров старше меня на 14 лет. На пополнение 1-го Кавказского полка прибыл в Турцию в начале 1915 года, имея звание старшего урядника Конвоя Его Величества. В бытность мою полковым адъютантом со 2 ноября 1915 года и до 26 марта 1917 года он был ассистентом при полковом штандарте. В лютые турецкие зимние стужи, от Ольт на Эр-зерум в самом начале 1916 года, в снежные заносы той гористой местности, где полк выстраивался на занесенных снегом площадках для встречи своего полкового штандарта, скакал он вслед за мною, скакал за штандартным урядником Иваном Масловым, казаком станицы Дмитриевской. Потом жаркий зной летней операции на Мема-Хатун, Эр-зинджан. Возвращение на отдых всей дивизии под Карс. На Войсковом празднике 5 октября 1916 года 39-летний Назаров награждается 2-м призом за джигитовку, а через год, в Финляндии, — 1 -м полковым призом. Песенник и стильный танцор в лезгинке. Брюнет-красавец, видом кавказский горец. И вот теперь он сидит передо мною, в таком странном, отвратительном и ненавистном ему, и нам всем, «мундире красноармейца»...

Пройдут годы, многие годы... И сюда, в Нью-Йорк, один наш станичник из своего далекого изгнания с Кубани условной фразой сообщит мне: «А Иван Яковлевич Назаров и все его четыре брата давно в земле», — то есть расстреляны красными. Такова судьба выдающихся казаков, выделившихся из рядовой массы личными качествами.

Узнали, что всех членов рады красные спешно отправляют в Екате-ринодар. Надюшу. надо отправить домой. Ее надо спасти «от пленения». Мы с братом на вокзале. Всех членов рады набралось около 80 человек. Все офицеры в небольших чинах. Почти все в гимнастерках. У брата нашлись друзья-сослуживцы. Им подали два товарных вагона. Место есть. Конвоя никакого. Надюша, в черном бешметике, в серой черкеске нараспашку, в маленькой шапчонке, ловко, как молодой казачок, вскочила в открытую дверь вагона. Свистнул паровоз, и короткий поезд тронулся на Армавир.

Мне стыдно было быть в черкеске нараспашку... и без оружия. Никто ее так не носит на Кавказе. Снял и передал Надюше, домой, оставшись в одном бешмете и в английских полушерстяных штанах синего цвета, полученных мной из интендантства, после оставления Воронежа. Я стал и по костюму никто. Из двух войн вышел нищим.

Георгиевские кресты

Голова колонны всей Кубанской армии была уже в Туапсе. Всем приказано идти к вокзалу и грузиться в вагоны по полкам. Мы смешаны не только что со своими младшими офицерами — сотниками и хорунжими, но и со всеми казаками.