Тогда мы называли друг друга только по имени и отчеству, теперь же он «вытягивается» в положение «смирно» и титулует меня только по чину. Я его по-прежнему называю по имени и отчеству и, посылая в Аазаревку, подчеркиваю:

— На Вас надеюсь, и Вы свой полк угостите как следует. Помните, как у нас было, у кавказцев? — улыбаюсь я ему и безусловно переношу его «в былую милую даль», когда наш 1-й Кавказский полк в Турции, в особенности при полковнике Мистулове185, так дрркно и весело праздновал все праздники.

— Постараюсь, господин полковник, — отвечает он.

Я жму ему руку, и он уезжает. Дивизии у меня еще нет. Есть только полностью 1-й Лабинский полк и две сотни 2-го Лабинского полка.

С оркестром трубачей мы въезжаем в село Лазаревское. Был очень серый день и совершенно не пасхальный. Сотник Гончаров отлично справился со своим делом. Сотни разведены по квартиробиваку. Офицеры полка после станицы Дмитриевской впервые собрались за доволь-=^.

но приличным столом под открытым небом. Вина было много. Гостями нашими был весь штаб дивизии с генералом Арпсгофеном и офицеры 2-го Лабинского полка. Полковники Жуков и Кочергин выехали в Сочи.

К обеду неожиданно появился войсковой старшина Илларион Литвиненко186, мой бывший храбрый командир 3-й сотни Корниловского конного полка. Тогда, весной 1919 года, на Маныче он был хорунжим и при мне произведен в сотники. Теперь он штаб-офицер, но со мной говорит как подчиненный — умно, тактично. Я любил этого храброго офицера, не боявшегося смерти в боях, как и не боявшегося начальства, «рубя правду-матку» и самому властному генералу Бабиеву. Кстати сказать, Бабиев очень любил Литвиненко, или «Лытвына», как называли его казаки-черноморцы.

На обед я посадил его рядом с собой. Первый мой тост за столом был поднят «за наши семьи, оставшиеся в беспомощности там, за горами, у красных». Я произнес его очень горячо, и мне так стало больно и жалко всех своих в станице, что у меня не выдержали нервы. Это было неожиданно не только для присутствующих офицеров, но и для меня лично. У многих появились слезы, а сестренка Надюша, впервые бросившая отчий дом, — она как-то особенно вскрикнула, словно кто-то уколол ее чем-то острым и очень глубоко. Момент был тяжелый. Он показал, что у всех нас, для которых семья, отчий дом дороже всего на свете, бьется одинаково сердце.

Но это был «только момент». Извинившись «за малодушие», я продолжил свой тост словами:

— Но мы воины, и наше дело — кровавая борьба до конца против наших поработителей, чтобы освободить наши семьи, нашу Кубань.

Второй тост был обращен к гостю, к Литвиненко:

— За славный Корниловский конный полк, который по своим боевым качествам не уступает даже 1-му Лабинскому полку.

Я говорил не любезность, а истинную правду. Литвиненко не замедлил ответить следующими словами:

— Под Ставрополем, отступая от Маныча, мы слышали о подвигах славного 1-го Лабинского полка. Мы были рады, что есть еще Кубанские полки, как и наш Корниловский-Бабиевский, не потерявшие сердце. Но, кроме того, нам было приятно знать, что славным 1-м Лабинским полком командует наш бывший командир-корниловец, доблестный полковник Елисеев, которого мы «доси любымо и уважаемо».

В самые интересные моменты, радостные или печальные, Литвиненко, как истый черноморский казак, для легкости изъяснения своих чувств, всегда переходил на родной язык. Дальше он продолжал:

— Ия надеюсь, что, если бы наши полки были под командою доблестного генерала Бабиева, мы показали бы красным свою силу. А покы шо (опять он перешел на свой язык) — поднымаю бокал ций за славный ваш полк и за вашего командыра полковныка Елысиива.

Напоминание о Бабиеве меня взволновало. У меня было два чувства к нему: одно — восхищение его молодецкой доблестью в боях, всегдашним его воинственным задором, беспредельной преданностью воинскому делу, коннице, Казачеству, а другое — личная незаслуженная обида, которую я описал187. Я тогда еще не знал, что Литвиненко был послан Бабиевым ко мне «разведать» о моих чувствах к нему.

Литвиненко был умный самородок. Образование — городское училище, а потом школа прапорщиков. Но он так полюбил военное дело и так ему нравился Бабиев, как и Бабиеву Литвиненко, будучи еще хорунжим на Маныче, что последний стал для него «как ударный офицер» — правдивый, прямой, бесхитростный, воински отчетливый. Зная, что я люблю и ценю Литвиненко, он и прислал его ко мне, как бы случайно.

После тоста Литвиненко я сказал о Бабиеве в ответном тосте, подчеркнув, что он наш коренной Лабинец, сказал о его геройской 3-й сотне 1-го Лабинского полка на Турецком фронте с 1914 года, когда он был в чине сотника, закончив о его настоящем положении, что мы его ценим, любим и восторгаемся.