Все улыбаются, но я ничего не понимаю. И тогда Шляхов рассказывает:

— Когда Атаман Букретов со своим отрядом присоединился к отступающим’ Кубанским корпусам, то для облагодетельствования старших начальников всех полковников, занимавших генеральские посты, произвел в генералы автоматически. Вот и попали в это число я и полковник Хоранов, — закончил он свой рассказ.

Меня эти слова больше испугали, чем порадовали. Генералом быть в 27 лет от роду?!. Нет и нет! Это очень рано. По мирному времени я был бы только старшим сотником и 6 августа сего года, по выслуге лет, произведен в подъесаулы, в самый красивый чин — с четырьмя звездочками на погонах. К тому же — ну зачем мне теперь чин генерала в горах, в лесах, в голоде и без территории! Да и душа еще хочет резвиться. И если полковнику многое недопустимо, то генералу совсем рке будет нельзя позволять многое.

Раннее производство в высокие чины без стажа не полезно воинскому делу.

Учащаяся молодежь. Произвол

С полком, в лесу, занимаю позицию. Нас с красными разделяет поляна с пролеском. Противника мы не видим. Он пассивен.

3-я Кубанская казачья дивизия генерала Бабиева была снята и отправлена в Туапсе.

Наш 2-й Кубанский конный корпус генерала Науменко разрознен, так как 4-я Кубанская казачья дивизия генерала Хоранова переброшена также в Туапсе и Кавказской, довольно сильной и стойкой, бригадой занимает позиции на ближайших возвышенностях севернее Туапсе. у

Штаб корпуса там же. А меж нашими дивизиями корпуса все пространство забито войсками, обозами, беженцами из Майкопа. Наша дивизия предоставлена самой себе. «А может быть, оставлена в арьергарде, как самая стойкая?» — думал я.

Главную позицию занимают пластуны, прибывшие с Войсковым Атаманом из Екатеринодара. Встречаюсь с сотней учащейся молодежи. Их, кажется, целый батальон. С интересом рассматриваю их на биваке. Все одеты в английское обмундирование — новое и добротое. Они сняли свои громоздкие ботинки на гвоздях — «танки», как их называли в Добровольческой армии, и по-солдатски сушат на солнце свои «онучи».

Вглядываюсь в их лица. Лица молодые, интеллигентные, не тронутые бритвой и — уставшие, бледные, грустные. Видна их физическая незрелость и непривычка к суровой походно-боевой жизни, которая выбила их силы.

Весь младший командный состав — казаки-урядники. Они немного грубоваты в обращении с ними, хотя и хотят быть вежливыми, но строевое грубое слово старых службистов-урядников так не подходит к этим славным юношам.

Конечно, все они выступили в поход добровольно. И перенесут всю горечь капитуляции Кубанской армии, как и преследование от красных за этот поход.

Узнаю, что командир одной из сотен — сотник Федор Прохода178. Нахожу его и обнимаю старого друга, «вольняка» 5-й сотни 1-го Ека-теринодарского полка, тогда уважаемого всеми нами за его солидность, ум, корректность, доброту и дивное пение казачьих песен черноморских. Он не выдержал со мной экзамен в Оренбургское училище и вернулся в свой полк. Не виделись с ним 10 лет. Но он словно и не рад встрече. Он грустен. Он устал. Молодежью он доволен. Они послушны, но мало обучены. И они очень устали, почти выбились из сил в походе по грязи, по горам, по долам, по лесам. Но их батальон опять выступает куда-то. И мы расстались с Федей Прохода вновь и навсегда. Больше я его не встретил.

«Положение на фронте Туапсинской группы не было тяжелым, но продовольственный вопрос был в катастрофическом положении. 18 марта, на Туапсинский рейд, пришел из Крыма первый транспорт «Хоракс» с продовольствием и огнестрельными припасами. Он привез 30 тысяч пудов ячменя, пшеницы, рожь и муку. Прибытие этого продовольствия лишь частично удовлетворило нужды войск», — так написал генерал Науменко в 1924 году и повторил в своих сборниках в 1962 году179.

Полки получили почтограммы — прислать в Туапсе офицеров-при-емщиков с указанием боевого состава частей. Это была неожиданная радость, во-первых — что нас не забыли в Крыму, а во-вторых — мы получим так необходимое продовольствие для людей и зерновой фураж для лошадей.

От 1-го Лабинского полка немедленно был командирован офицер с несколькими казаками, чтобы получить свою долю на фронт, родному полку, который стоит впереди и сторожит с востока Гойтхский перевал.

Я вначале не понял своего офицера-приемщика, когда он смущенно доложил, что «муку он привез, а зерно отобрал в дороге генерал Бабиев для своего конвоя».

— Как отобрал? — с глазами, налитыми холодным стеклом злости, спрашиваю его резко.

Офицер продолжает доклад-оправдание: «Едем мы по улице уже в конце Туапсе, на крыльце одного дома стоит генерал Бабиев и спрашивает:

— Какого полка?

— 1-го Лабинского, — отвечаю.

— Что везете?

— Муку и зерно для полка.

— Ну, муку везите, а зерно заворачивайте сюда, — командует генерал.

Я вначале думал, что генерал шутит, и, не останавливаясь, еду дальше, а он уже кричит мне:

— Стой!.. Не слышишь приказания, что ли?

И сам командует ездовым казакам:

— Заворачивайте сюда!.. Ко мне во двор!

Я докладываю генералу, что это «наряд для полка, его ждут голодные на фронте!». Но куда там!